Михаил Ермолаев - Русская философия XXI века. Максимы

Кант в «Основах метафизики нравственности» настаивает на том, чтобы мы мыслили поступок человека свободным и необходимым в одном и том же смысле, в одном и том же отношении. Не может быть так, чтобы в одном отношении я был свободен, а в другом – нет. «Человек должен и представлять и мыслить себя таким двояким образом» [1] Кант И. Основы метафизики нравственности. М., 1999. С. 239. . А это значит, что аналитика человека, ограничиваясь плоским правдоподобием, не может помыслить необходимо соединенным то, что исключает друг друга. Человек – это практический априорный синтез чувственного и сверхчувственного, которому не надо выходить за пределы самого себя, чтобы найти безусловное для условного, умопостигаемое для чувственного.

Абсурд, – говорит Делез, – есть то, что существует без значения, как, например квадратный круг или гора без долины [2] Делез Ж. Логика смысла. М., 1998. С. 58. . Чем плоха эта формула? Эта формула плоха тем, что она заставляет нас понимать абсурд концептуально. Например, я взял лестницу и залез на крышу. Лестница имеет для меня значение. Но для того, чтобы ходить по крыше, мне лестница не нужна. Она для меня не имеет значения. Но следует ли отсюда, что я буду абсурдно ходить по крыше? Нет.

Формула Делеза нехороша тем, что она связывает абсурд с существованием и не связывает само существование с чувством. Ведь существование само по себе может быть дано в представлении или в понятии. Но абсурд нельзя дать в представлении в силу его двойственности, так же как о нем нельзя составить понятие в силу его неоднородности. В понятии мы можем дать философию абсурда, но не абсурд.

Вывод: абсурд может быть дан только чувством. Чувство невозможного есть чувство абсурда.

Открывая книгу Камю «Бунтующий человек», мы читаем: «…Речь пойдет о чувстве абсурда, обнаруживаемом в наш век повсюду, – о чувстве абсурда, а не о философии абсурда, собственно говоря, нашему времени неизвестной».

Вот, например, как передает это чувство Хармс в рассказе «Голубая тетрадь № 10». Был, – рассказывает Хармс, – один рыжий человек. Это был странный человек. У него не было волос, не было ушей, рта, носа, внутренностей. У него ничего не было. А коль ничего у него не было, то и говорить не о чем.

В терминах Делеза рассказ Хармса звучал бы так. Был один рыжий человек. У него не было ни волос, ни носа, ни ушей, ни печени, ни сердца, ни головы. У него было просто тело, которое следовало бы назвать телом без органов.

У Хармса рассказ строится на сочетании таких выражений, как рыжий человек. Но то, что он рыжий, устанавливается по волосам. А у него волос нет, хотя он рыжий. Вот эта рыжеватость устанавливается по фигуре. Что, конечно же, напоминает синестезию, которая всегда абсурдна.

В экзистенциализме абсурд предстает как бессмысленная попытка жить после того, как утрачен смысл. Сознание абсурда делает невозможным коммуникацию с другим человеком. Взгляд другого человека становится невыносимым, и на него можно ответить только взглядом аутиста.

Абсурд – это чувство, которым мы терзаем самих себя и избавиться от него по собственной воле нельзя. Вернее, можно. Но для этого нужно убить себя.

Объективированное чувство абсурда предстает в виде двух исключающих друг друга действий, которые совершаются в одно и то же время одним и тем же человеком. Поэтому абсурд – это не столько граница рационального объяснения мира, сколько граница рационального существования человека. Вернее, граница реального существования человека дает нам понять, что мы нереальны и все в нас невозможно.

Через ворота хаоса, называемого абсурдом, человек входит в мир и выходит из него. Ничто в мире не желает встречи с абсурдом, ибо эта встреча означает крах реального. В чувстве абсурда прекращается существование человека как социального существа и начинается его существование как промежуточного существа.

Абсурд сопряжен с непереносимой интенсивностью жизни человека воображения. Тот, кто смог уклониться от встречи с абсурдом, оказывается, безусловно, разумным, но не мыслящим существом.

Ближайшим следствием изначальной абсурдности человеческого существования является неопределенность, которая уже сама по себе предстает фундаментальным препятствием для реализации свободы. Быть в подвешенном состоянии – значит играть в темную с неизвестностью, становиться объектом ее власти.

В «Стене» Сартра в игру с абсурдом вступил Пабло. В ночь перед расстрелом ему обещают сохранить жизнь, если он выдаст своего друга Рамона. Пабло решает пошутить с неизвестностью, поиграть с тем, что подвешивает тебя в состояние неопределенности. Он называет мнимое местонахождение своего товарища. Но игра не любит мнимостей. Она превращает их в реальность. Его друг оказался в том месте, на которое указал Пабло: на кладбище, в доме у могильщика. Пабло проиграл. Не предавая, он предал. Эринии настигли Пабло в виде чувства вины, в виде само-наказания. Только смерть может теперь облегчить жизнь человеку, который терзает себя галлюцинацией вины. Нельзя завидовать тому, кто попал под влияние синтеза дипластии, соединяющей несоединимое, заставляющей человека предавать, не предавая.

«За запертой дверью» Сартра абсурд играет в депривацию. В запертой комнате находятся люди. В комнате нет зеркала. Каждый человек становится зеркалом для другого. Но если другой – это мое зеркальное отражение, то «ад – это другие». Если я сам становлюсь зеркалом для другого, то я – это не я, а если я – это не я, то я ад для самого себя. Ибо мне не уйти от себя, мне не взглянуть на себя со стороны, все отражаются друг в друге, все являются зеркалом друг друга, все похожи, подобны. Нет ни одного человека с собственным лицом, поэтому выйти из абсурда, уклониться от синтеза меня и другого можно лишь, разбив зеркало Лакана, убрав другого в качестве того, кто учреждает меня. Но для этого каждому из нас нужно стать фантазмом, грезой.

Иными словами, прямым следствием абсурда является депривация и дипластия. Депривация – это изоляция, обособление от мира и от его разумности. Антропологический смысл депривации состоит в попытке человека сделать себя невидимым, не заметным для реальности, уйти от соприкосновения с вещами.

В депривации начинается игра человека с миром в прятки. Эта игра является первичным допредикативным опытом взаимодействия с самим собой. Символом депривации в философии является миф Платона о пещере. Первичным опытом депривации в психоанализе считается отнятие ребенка от груди матери.