Михаил Ермолаев - Русская философия XXI века. Максимы

Дипластия – это конъюнктивный синтез противоположностей, который предполагает, что целое всегда предшествует частям. Например, что «три» всегда предшествует «двум», а «два» – «единице». Дипластия – это не дихотомия. Поскольку дипластия сращивает в одно целое прямо противоположное, поскольку она совмещает несовместимое, постольку ее синтезы предшествуют различию. Дихотомия делит надвое, но она не может разделить целое, образованное по принципу дипластии. Нельзя разделить эмоцию, которая всегда амбивалентна. Деабсурдизация мира предает забвению дипластию, заменяя ее бинарными оппозициями, монотонным повторением одного и того же.

Всякая реальность – это иллюзия, объективированная в законах. Она состоит из наличного существования и возможного. Наличное – это бывшее возможное, реализованное в виде предметов, состояний и актов. Оно делает нас свидетелями неотменимой фактичности.

Возможное – это будущее наличное, взятое в перспективе бесконечности. Возможное существование действует на нас своей возможностью. Возможное существует не потому, что мы хотим, чтобы оно было, а потому, что превосходит наличное и поэтому всегда опаздывает, задерживаясь в ожидании подходящего случая стать наличным. Всякое наличное завёрнуто в оболочку возможного. У каждого из нас есть прошлое, которое было. И еще есть прошлое, которое могло бы быть, но которого не было. И то, и другое дают нам о себе знать. У каждого из нас есть будущее, которое будет. И еще есть будущее, которое могло бы быть, но которого не будет. Хотя несбывшееся нашей жизни и определяет всю нашу жизнь.

Возможное реализуется, невозможное – нельзя реализовать, оно находится вне плана реальности. Его можно только актуализировать. В процессе актуализации невозможное остается там, где оно актуализируется. То есть оно остается в пространстве мистерии, в том, что не может быть отнесено к миру фактического существования. Актуализация оказывается скрытой причиной любой реализации, а невозможное утверждает себя как нечто более фундаментальное, чем реальное.

В актуализации мы посредством воображения оказываемся причиной реальности объектов воображения. Но вне актуализации эти объекты не существуют, ибо они требуют наших непрестанных усилий, чтобы существовать. Актуальное – не реально, а реальное – не актуально. Первое – невозможно. Второе – не актуально. Проблема же состоит в том, чтобы объекты актуализации заставить существовать вне актуализации. Но для этого они должны пересечь границу воображаемого, то есть трансгрессировать. А трансгрессировать – значит наличное заменить возможным. Суть феномена актуализации состоит в том, что сам этот феномен не наблюдаем, а действия его наблюдаемы.

Галлюцинации взорвались. Поворотом к самости обозначено присутствие наскальной живописи. Самим фактом существования наскальной живописи человек говорит: «Вот я». А там рядом – это не я. Это обезьяны.

Что же в наскальной живописи есть такого, что дает нам уверенность в том, что это не обман природы, не игра какого-то злокозненного гения, что она составляет первичную самопрезентацию человека?

Во-первых, это наглядное удвоение мира. В наскальной живописи мир впервые раздвоился, сошел с ума, ибо он обернулся и посмотрел на себя. Источником этого поворота является абсурд, сконцентрированный в человеке. Теперь, когда все уже случилось, мы никогда не будем родственниками обезьяны, ибо у нас появился второй план, внутренний мир. И мы всегда из одного мира можем уйти в другой. Мы всегда можем сойти с ума. Несколько наскальных рисунков обрекли нас на проблему поисков реальности. Нам нужно выбрать, где ее искать: в плане имманенции или в плане трансценденции. Мы не знаем, что реально в раздвоившемся мире. Для нас реальность стала проблемой.

Во-вторых, человек живописью на скалах открыл для себя пространство как таковое и впервые посмотрел на себя со стороны шизофренического раздвоения. И увидел себя в пространстве. Один раз художник был там, на стене пещеры, в виде линий своей руки, прикоснувшейся к стене, а в другой раз – перед стеной.

В-третьих, он открыл для себя время, нарисовав большого зверя, а внутри него маленького. И этот маленький должен был появиться из большого зверя. Он впервые поместил себя в поток ощущений, обнаружив в нем первые последовательности.

Наскальную живопись в целом, на мой взгляд, стоит воспринимать как единственный достоверный факт присутствия человека по отношению к самому себе. Каковы же следы этого присутствия?

Всякий, кто рассматривал искусство первобытного художника, не мог не обратить внимания на то, что оно плохо поддается чтению. Его трудно описать и пересказать. Оно как бы прерывает линейное время знака и показывает мир с нелинейной стороны. Ведь мы привыкли, что знак всегда отсылает к знаку, и у нас сформировалась некоторая постоянная готовность бежать по цепочке знаковых отсылок. Перед наскальной живописью ты цепенеешь, тебя никто никуда не отсылает, тебе некуда бежать.

Сколько бы мы не напрягались в надежде услышать связанную речь художника палеолита, кроме гебефренического смеха наших предков мы ничего не услышим.

Вывод: наскальная живопись – это застывший гебефренический смех аутиста, выраженный в красках.

Гегель пишет в «Философской пропедевтике»: «Язык – это умерщвление чувственного мира в том виде, в каком он есть непосредственно» [3] Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет в двух томах. Т. 2. М., 1971. С. 21. . Этот фрагмент можно перевести и так: речь есть умерщвление чувственного мира в его непосредственном чувственном бытии. Мы знаем, что антиязык – это жестовое действие, не сопровождаемое словами, рассказом. Это время непосредственного чувственного бытия, время наскальной живописи.

Антиязык сменяют жестовые действия, сопровождаемые словами. Это канун цивилизованной жизни. Чувственное бытие постепенно теряет свою чувственность. В живописи появляется сюжет. Затем уже наоборот: слова сопровождаются действиями. Чувственный мир теряет свою непосредственность.

Это время Книги Мертвых, первой книги человечества. И вот наступает время, когда чувственный мир теряет свою чувственность. Это время речи, рассказа, вобравшего в себя всю чувственную наглядность мира. Время Гомера и индейских сказок.

Вот фрагмент рассказа одного индейца о том, что он делал вечером, зайдя в гости в дом европейца: «…Я позаботился говорить… всему, что кругом здесь. Это дерево там у угла вашего дома, я ему говорил в первый вечер, перед тем как лечь. Я вышел на балкон и закурил. Я послал ему дым моего табака. Я сказал: “Дерево, не делай мне зла, я не плохой, я не пришел сюда сделать зло кому-либо, дерево, будь моим другом”» [4] Блонский П.П. Память и мышление. М., 2007. С. 105–106. .