Вадим Цымбурский - Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Как пишет Григорьев, «все это сегодня трудно себе представить, но ведь еще десять лет назад было невозможно вообразить, что Советский Союз исчезнет с политической карты мира в течение каких-то пяти-шести лет». Да почему же это – трудно представить? Лишь бы жили наши экспортные сферы, в том числе и оружейная, да сохранялись постиндустриальные центры в их особой нише «отстойников инноваций», да поощрялись инвестиции, внутренние и внешние, в наш Восток… А главное, как я уже говорил, новая русская география предъявляет заказ на обновленную элиту.

Третье направление исследований в парадигме «Острова России» возникло из тезиса о нашем наступлении на Запад как оборотной стороне российского культурного европеизма XVIII–XX веков. Потребность в более детальной разработке этой темы я осознал после того, как в ответ на раздумья о «похищении Европы» мне многократно пришлось столкнуться с лежащей по ту сторону любого фактического знания и какой бы то ни было аргументации немыслимостью для множества моих соотечественников самого феномена русского Drang nach Westen. Точно во все века своего существования империя, подобно средневековой Руси, лишь сдерживала наскоки «латинян», отвечая вступлением в наполеоновский Париж – на пожар Москвы, устремлением в 1920 году к Варшаве и германской границе – на походы Антанты. И, наконец, вопреки всем «абличениям» Суворова-Резуна, европейскими битвами 1944–1945 годов – на вероломство Третьего рейха.

Позволительно спросить, сталкиваясь с подобной национальной историософией: разве 1812 год не был подготовлен разделом Польши, сдвинувшим наши границы навстречу романо-германскому Западу, рейдами суворовских чудо-богатырей по Европе, нашими войнами 1805–1807 годов, Тильзитским разделом континента и, наконец, попытками России ревизовать условия Тильзита? Что же, поднятый Россией в 1840-х вопрос о Турции – «больном человеке Европы», венгерский поход 1849 года, оккупация Россией придунайских княжеств в 1853 году не имеют касательства к осаде Севастополя англо-французами? Или интервенция Германии и Антанты в Россию в 1918 году не стоит ни в каком отношении к имперским надеждам 1916-го – наконец решить «вопрос о проливах»? Может быть, 22 июня 1941 года событийно не следует за соучастием СССР в уничтожении – как обнаружилось, охранявшей его – Версальской системы?

«После» не значит «вследствие»; но понятием «связи», устойчивого сцепления однотипных повторяющихся фактов, идеей синтаксиса истории равно покрываются и последовательность, и причинность. Между тем сердцу большинства русских гораздо больше говорят слова Л. Толстого: «Двенадцатого июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие… Ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что должно было совершиться» («Война и мир». Т. 1. Ч. 1. Гл. 1). В настойчивом изъятии западных вторжений в Россию из всякой причинной связи, заходящем намного дальше, чем того требует потребность в чувстве исторической правоты; в апокалиптическом приравнивании их исподволь то ли к монгольскому нашествию, как там же у Толстого, то ли к окружению «стана святых» Гогом и Магогом, кажется, проступают «островные» черты российского самоопределения, в другие времена затушевываемые стратегией империи.

За имперские века мы не можем назвать ни одного вступления Запада на земли России, которое не было бы непосредственно предварено нашей европейской игрой. Однако, как правило, нужна особая расположенность к покаянию в мнимых грехах нашего имперства, чтобы русский мог увидеть эту связь, – но сколь же нелепой она предстает в покаянных тонах! Налицо странный, точно сомнамбулический ритм имперской геополитики, «однообразный и бездумный, как вихрь жизни молодой» (именно «молодой», ведь это – молодость России), и притом ритм, неизмеримо более сложный, чем просто хаотическая агрессивная толкотня, когда «то мы – их, то они – нас».

Событийный анализ выявляет в российской истории трех последних столетий три цикла «похищения Европы» (1710–1856, 1906–1921/23, 1939–1990), разделенных двумя «евразийскими интермедиями» (1857–1905, 1921/23–1939) и построенных по совершенно однотипной схеме. Вот эта четырехтактная схема: «Россия включается в борьбу западных держав за гегемонию на стороне какого-либо или каких-то из них» – «западная(-ые) армия(-ии) вторгается(-ются) на земли России» – «Россия отбивает агрессию и наступает на Европу в качестве ее потенциального гегемона» – «российский натиск надломлен сопротивлением Запада, и Россия откатывается на свою платформу». Все западные инвазии против империи занимают в цикле либо вторую позицию, либо четвертую, заключительную (Крымская война), но еще ни один цикл не начинался с прямой европейской или евроатлантической агрессии (за будущее, понятно, поручиться нельзя) [Цымбурский 1995f].

С выявлением изоморфно построенных событийных серий в истории нашей внешней политики открывается также и однопорядковость идейных тенденций, проявляющихся в аналогичных фазах разных циклов. Так, максимумам нашего «европохитительства» (третьей позиции в циклах, редко – исходу первой позиции) отвечает популярность панконтиненталистских концепций, возлагающих на Россию живую инициативу в созидании, в том числе военными средствами, европейско-российского или российско-средиземноморского гроссраума, мыслится ли он собственно имперским или квазифедеративным, как Соединенные Штаты Европы, по Троцкому. Точно так же можно говорить о параллелизме идей, возникающих в «евразийских интермедиях», когда общественное настроение благоприятствует идеологиям «второго Рима», по выражению А. С. Панарина, наряду с «Римом» западным, евроатлантическим. Тогда пропагандируется собирание вокруг России неких земель и народов, не вполне подвластных Западу, будь то славяне, тюрко-монголы или кто-то еще, то ли в противовес «первому Риму», то ли в облегчение его тягот. Получается, история геополитической мысли в России может быть представлена в виде таблицы, где в каждой горизонтальной строчке окажется последовательность идей, видений, проектов, вырабатывавшихся на протяжении некоторого «европохитительского цикла» с примкнувшей к нему «евразийской интермедией», а в каждом вертикальном столбце – идеи, выдвинутые в соответствующих друг другу событийных фазах разных циклов.

Обнаруженная ритмичность дает повод говорить об определенной геополитической детерминанте всей русской духовности XIX–XX веков – причем о детерминанте, периодически изменяющей свое звучание. Даже русская эсхатология в XIX веке последовательно обретает то «европохитительские», то «евразийские» геополитические аранжировки. Вспомним хотя бы предэсхатологический мировой фон в прорицаниях Серафима Саровского от 1832 года – слияние России со всеми славянами накануне прихода антихриста в единый «океан»; аннексия этой империей большей части Австрии и почти всей Турции, вместе с полной перепланировкой Западной Европы. А с другой стороны – во второй половине века раздумья К. Леонтьева, по которому русские приближают конец истории, проповедуя христианство азиатам, или «Краткую повесть об антихристе» В. Соловьева, где Россия выступает пассивным полем битвы между панмонголизмом и объединенным Западом.