Юрий Нагибин - Александр Благословенный

…Была золотая осень, нежный шелест наполнял воздух; шныряли полевки в палой листве, мышковали огненно-рыжие лисицы, когда к воротам Саровской обители подошел высокий старик. Он снял шапку и перекрестил лоб. И вдруг, будто в ответ ему, гулкнул сам по себе на колокольне малый колокол…

…Монастырь. Келья Серафима Саровского. Маленький, сухонький Серафим молится у киота; худой, суровый Александр читает старинную книгу в тронутом плесенью кожаном переплете.

Легкий стук в дверь. Преподобный Серафим поднялся с колен и тихо, внятно сказал:

— Попрошу войти.

Дверь бесшумно отворилась, и темный проем заполнился огромной роскошной фигурой Николая I. То ли по отсутствию вкуса, то ли сознательно не желая подчиняться чужому уставу, он явился во всем великолепии Преображенского парадного мундира, с жирными эполетами, регалиями и андреевской лентой через плечо.

Александр медленно поднялся. Николай принял благословение старца, после чего с подчеркнутой сердечностью обнял брата. Он прямо-таки светился сознанием своего величия.

— Ты великолепен! — сказал Александр, любуясь мощной статью младшего брата.

— Ты тоже прекрасно выглядишь, — неискренне сказал Николай. — Загорел, посвежел, окреп и если б не седина…

— …и плешь, — с улыбкой закончил Александр, — то был бы хоть куда. Я много бываю на воздухе, да и физическая работа укрепляет. Знаю, что у тебя в семье мир и благоденствие, что двор от тебя без ума, что европейские монархи перед тобой трепещут, что Михаил помешался на фрунте, а Константин, словно Зевс-громовержец, являет себя Варшаве в голом виде.

— Ты прекрасно осведомлен, — усмехнулся Николай. — Где только ты почерпнул все эти сведения?

— На дорогах. Люди много знают, особенно о том, что их не касается.

— А разве ведомо, что кого касается? — послышался слабый, но удивительно отчетливый голос Серафима. — Люди куда как приметливы друг к другу. Особенно к сильным мира сего.

— Это надо будет иметь в виду! — хохотнул Николай. — Я рад, что ты захотел меня видеть, брат. Но, зная тебя и твой нынешний образ жизни, не тешу себя мыслью, что тобой двигали лишь родственные чувства.

Александр наклонил голову.

— Я никогда бы не позволил себе отрывать тебя от государственных дел ради сентиментальной прихоти. Я пришел сюда к благочестивому и мудрому отцу Серафиму в большой тоске и смятении. Я думал, он даст мир душе, но святой отец сказал: это не только твоя боль, и я не могу и не хочу ее утишить. Я так говорю, отец Серафим?

— Всё свое, сугубо земное, мы пытаемся свалить на Господа Бога, — сказал монах. — А что бы пожалеть его и справиться самим? На то и поставил он царей земных, чтобы в Духе его творили устроение дольней жизни.

— А разве я плохо распорядился данной мне властью? — с ноткой надменности спросил Николай.

— На дорогах говорят, — мягко сказал Александр, — что никогда еще не был так силен русский царь, никогда так крепко не стояла Россия.

— На дорогах правильно говорят. Россия — жандарм Европы.

— Россия — жандарм Европы. Прекрасная армия, процветающие финансы, растет и ширится торговля, можно и дальше перечислять успехи. Но почему так много плачут на дорогах? Плачут в избах, плачут в городских жилищах, по берегам рек. Плачут и клянут, а в глазах — пугачевский огонь.

— У меня хватит силы на всех Пугачевых, — презрительно бросил Николай.

— У тебя хватит, а у наследника может не хватить. Ты об этом подумал? Или до дворца вовсе не доходят шумы дорог?

— А ты спроси себя. Ты их слышал, когда жил во дворце?

— Слышал, — тихо ответил Александр. — Отсюда «молодые друзья», Сперанский, польская конституция. Но ничего не вышло. Мне не дали. Я никого не виню, кроме самого себя. Возможно, человека хватает лишь на одно деяние. Мне была послана война. И я выполнил предначертанное. Нельзя так долго и так близко быть лицом к лицу с войной, я устал. И изменил себе, своей молодости, стал душить то, что прежде насаждал. Я поверил в военно-поселенческий рай Аракчеева, считая это реформой с другого конца.

— Аракчеев тоже так думал? — насмешливо спросил Николай. — Неисправимый гуманист!

— Из него сделали чудище, — мягко улыбнулся Александр. — А он правда считал, что творит добро: и солдатам, и крестьянам. Казне он и впрямь помог: без военных поселений нельзя было содержать такую армию. Но Бог с ним, с Аракчеевым. Сейчас не помогут ни реформаторы-аристократы, ни реформаторы-солдафоны, ни реформаторы-семинаристы. Царской рукой должен быть издан манифест.

— Какой еще манифест?

— О прекращении рабства, — прошелестел голос Серафима Саровского.

Николай гневно повернулся к нему.

— Как вы сказали, святой отец?

— Рабства! — звучно повторил Александр.

— Сотрите, государь, позорное клеймо с чела России, — произнес отец Серафим.

— Ты хочешь для меня участи нашего отца? — злобно бросил брату Николай. — Вот почему ты сбежал! Чтобы подставить меня.

— Ты тяжело бьешь, брат, — кротко сказал Александр. — Мне нечего тебе возразить. Да, я оставил престол, чтобы в остаток жизни искупить мой непомерный грех. Господь дал мне отстоять Россию. Неисповедимы пути Господни: допустив незаслуженное мое возвышение, Вседержитель отказал мне в силах для другого подвига. Я должен был уйти, чтобы очистить место более молодому, сильному и не отягощенному моей ношей, брат. На тебя никто не посягнет.

— Но не заблуждайся о своей чистоте, государь, — произнес Серафим Саровский. — На тебе кровь, требующая искупления в подвиге.

Николай дико глянул на старца.

— Я покарал бунтовщиков! Как можно равнять?..

— Перед Богом все равны, государь.

— Брат, спаси Россию. Спаси династию Романовых! — Александр опустился на колени. — Сейчас еще не поздно.

— Встань! Не унижайся, — отстранился от его рук Николай. — До чего ты дошел! И вы, святой отец, покровительствуете этому безумию. Дом Романовых силен, как никогда. Я знаю свой долг перед троном, Россией и нашей династией. У России свой устав, свой путь, своя честь. Нам Европа не указ. Русскому народу их свобода хуже хомута. Барин и мужик от века были двумя руками России при одном сердце — помазаннике Божьем. На том стояли и стоять будем. И не мне расшатывать трон великого Петра, который ныне, как никогда, крепок. Вещей своей душой я вижу торжество тысячелетия дома Романовых, и в этом величественном строении есть и мой камешек.

— Слепец!.. Несчастный слепец!.. — Александр упал на пол и бил кулаками по земляному полу кельи. — Русская государственность преступна. Она давно уже не от Бога, а от нечистого!..

— Благословите, святой отец, — склонился Николай перед Серафимом, давая понять, что разговор окончен.

— На твой путь я тебя не благословлю, — прошелестело в ответ.