Андрей Михалков-Кончаловский - Андрей Рублев

— Ну, это ты брось, — обижается Бориска.

— Святой отец, а святой отец! — неожиданно обращается скоморох к Андрею, присевшему на край колодца. — Неужто не узнаешь?

Андрей не отвечает и дерзко смотрит на скомороха. Кирилл в углу суетится со своей котомкой.

— Не помнишь, значит, — подождав, продолжает скоморох. — Меня, конечно, трудно узнать! Да и ты тоже пообносился. Двадцать лет! А я узнал! — ухмыляется он и вдруг со злостью бьет себя кулаком по шее. — Ты ведь был тогда в сарае, где меня дружинники-то накрыли? А?

Андрей не отвечает. Все в изумлении смотрят то на него, то на скомороха. Только чернобородый мужик продолжает хохотать в приступе хмельного веселья.

— Идем, Андрей, пора нам, — голос Кирилла срывается от страха.

— Чего молчишь-то? — продолжает скоморох. — Меня ж монах продал тогда, донес на меня: мне сказали потом. А из монахов ты один и был в сарае, я же помню.

Смысл сказанного постепенно доходит до Кузьмы, он перестает смеяться и смотрит на Андрея.

— Ты скажи только, за что продал меня? — улыбается скоморох. — А то я все знаю, а почем меня запродали, не ведаю…

Андрей молчит. Все молчат.

— Что ты, право, на человека бросаешься ни с того, ни с сего! — раздается дрожащий голос Кирилла. — Спутал ты его, обознался, а еще бросается…

— Нет, — качает головой скоморох и кивает на Андрея. — Я его потом часто вспоминал. Уж больно красивый он тогда был, тихий. Тоже тогда все молчал.

— Люди добрые! — снова восклицает Кирилл. — Отпустите нас с богом. Нам еще идти два дня, а то и три, до дому…

Кузьма, глядя на монахов, наклоняется и шарит под столом.

— Ну ладно, — машет рукой скоморох. — Не хочет говорить — не надо! Я прощаю! Я всех прощаю!

Кирилл проворно встает и семенит через двор к Андрею.

— Идем, Андрей, слышь? — бормочет он, дергая Рублева за рукав.

В это время из-за стола раздается нечленораздельный возглас. Кирилл оборачивается.

Чернобородый мужик медленно подымается с лавки. В руках у него короткий железный шкворень. Он мычит что-то, глядя на Андрея страшными белыми глазами. Скоморох хватает его за руку, но тот, не помня себя от бешенства, с такой силой отталкивает скомороха, что тот больно ударяется затылком о стену.

— Не смей, Кузьма, слышь? — хрипло выдыхает он.

Промычав что-то, чернобородый выходит из-за стола и направляется к Андрею. Кирилл бросается к воротам и отчаянно кричит тонким голосом:

— Невиновен он, братцы! Не продавал он никого! Вот вам крест святой, не продавал! За что наказание-то это? Держите его! Чего же смотрите?!

Сидящие за столом, онемев от ужаса, смотрят на подступающего к монаху здоровенного мужика со шкворнем в руках.

— Андрей! Скажи им, Андрей! — издали кричит Кирилл. — Невиновного убивают! Он же сказать вам не может! Андрей, ну скажи ему, скажи им!..

Андрей встает с колодезного сруба, делает несколько шагов навстречу Кузьме и закрывает глаза…

Неожиданно в воротах появляется верховой ордынец и, обернувшись, кричит что-то на чужом языке. Слышится приближающийся топот, и во двор, наполняя его фырканьем лошадей и гортанной речью, один за другим въезжают иноземные всадники, спешиваются, не обращая внимания на русских, не замечая их, теряющихся среди веселых раскосых лиц, достают воду из колодца, наполняют деревянную колоду и поят коней. Шум, ржание, смех.

Мужики смотрят из-под навеса, забыв о ссоре, которая могла кончиться кровью, забыв и о своем горе, ставшем причиной этой ссоры, подавленные наглостью ордынцев и их веселой бесцеремонностью.

Напоив коней, иноземцы исчезают, словно наваждение. Кузьма, скрипнув зубами, швыряет в пыль шкворень и возвращается к столу. В глазах Андрея отчаяние.

Кузьма садится на лавку и, окинув взглядом сидящих вокруг стола, опускает голову.

Тогда Андрей поднимает с земли шкворень и кидается вслед всадникам.

Он догоняет их у околицы и, подняв над головой свое оружие, бросается на крайнего. Тот, отпрянув, с недоумением смотрит на стоящего у обочины инока, намеревающегося броситься на него снова. Всадник останавливается. Другой, повернув коня, проносится мимо Андрея и на скаку вырывает у него из рук шкворень. Татары смеются. Один из них говорит что-то, отряд приходит в движение, воины окружают чернеца и со смехом, визгом и криками начинают толкать его конями от одного всадника к другому, не давая возможности вырваться из этого бешеного хоровода, топчущего копытами жидкую глину на деревенском выезде. Андрея швыряют от одного коня к другому, ударяя плеткой, толкая широкой лошадиной грудью, кидая в лицо грязь, хватая за широкие рукава рясы и снова бросая его от коня к коню, от одного всадника к другому. Всадники вихрем носятся вокруг на своих низкорослых мохноногих лошадях, разбрызгивая мутные лужи и оглушая окрестности гортанными воплями.

Наконец кто-то швыряет железный шкворень к ногам инока, раздается лихой переливчатый свист, и всадники несутся прочь, а Андрей остается стоять посреди дороги, в рваной рясе, с лицом, забрызганным грязью, тяжело дыша и со страданием глядя вслед умчавшимся ордынцам.

Когда хохот и топот их коней глохнут за поворотом дороги, Андрей подходит к ограде, прислоняется к ней лицом и горько плачет, вздрагивая худыми плечами.

В прозрачной мартовской луже, что разлилась у дверей кособокой избенки, отражается студеное светлое небо. Тесный двор завален снегом, перемешанным с навозом. У покосившегося столба возится неловкий худой парень, тщетно пытаясь надеть на петли полусгнившую створку ворот. Это Бориска — сын колокольных дел мастера. Он такой же угловатый, неспокойный, что и несколько лет назад, только худое скуластое лицо его заросло редкой бесцветной порослью.

Толстые, грубо сколоченные тесины тяжелы и неподвижны. Створка соскальзывает с петель, падает наземь и обдает острой ледяной слякотью подъехавших к воротам четырех всадников.

— Этот, что ли, Николы-литейщика дом? — спрашивает старшой дружинник, вытирая шапкой забрызганное лицо.

— Этот, — отвечает Бориска.

— Отец, что ли?

— Отец, — раскосые глаза малого смотрят настороженно.

— Ну-ка, позови.

— Нету его, — Бориска снова берется за тяжелые намокшие ворота.

— А где?

— Помер, — раздается из-за скрипучей створки. — Язва-то всех прибрала — и мать, и сестру. Отца тоже.

Дружинник внимательно смотрит на ворота, за которыми возится Бориска и, откашлявшись, спрашивает:

— А… Гаврилы-литейщика рядом, что ли, изба-то?

— Гаврилы? — из-за мокрых досок показывается странно веселое лицо малого. — Гаврила тоже номер. И Касьян-мастер помер, а Ивашку ордынцы прошлым годом увели. Один Федор остался, к нему идите. Пятый двор… — Бориска вдруг издевательски улыбается: — Только вы, служивые, поторопитесь, а то он лежит уж грюкает, Федор-то. Глаза не откроет, того и гляди преставится.