Андрей Михалков-Кончаловский - Андрей Рублев

— Мы обратно не пойдем, — говорит Семен.

— А с тобой, смутьян, особый разговор! Собирайся, с нами поедешь! — приказывает пристав.

Семей не двигается с места.

— Васька, возьми его!

Один из всадников направляется к Семену. Михаил берет его лошадь под уздцы.

— Ты чего? — настороженно спрашивает верховой.

— Слезай, слезай, — мрачно предлагает Михаил. — А слезешь — и не влезешь больше никогда!

— Петька, Федька! Вяжите обоих! — теряя терпение, орет пристав. Всадники трогают коней и едут сквозь толпу. Мужики решительно встают на их пути и окружают Семена и Михаила.

— Ах так, значит! — цедит сквозь зубы пристав.

Вдруг над погружающейся в серые сумерки деревней повисает полный страданий истошный крик роженицы.

Все оборачиваются в сторону избы, где остановилось Тимофеево семейство.

Посреди хлева лежит дурочка. Полузакрыв глаза, она часто и тяжело дышит. Возле нее хлопочут Дарья и старушки.

Во дворе, прислушиваясь к крикам блаженной, толпятся люди, возбужденные и взволнованные торжественностью момента. Изредка переговариваясь вполголоса, они поглядывают на Андрея, который неподвижно стоит у стены и молится про себя, закрыв глаза.

В деревню входит еще один обоз беглецов. Скрипят колеса, летит пыль в наступающей темноте, ржут лошади, плачут дети, останавливаются подводы и выходят на деревенскую улицу измученные люди. Привлеченные криками блаженной, они стекаются во двор и слушают, и смотрят, и спрашивают о причине, и останавливаются ждать под навесом брошенного дома, надеясь на счастливое разрешение.

Вопли, участившиеся было, затихают, и через минуту за дверью хлева раздается плач новорожденного, захлебывающегося первыми глотками живого осеннего воздуха.

Дверь отворяется, и на пороге появляется Дарья с младенцем на руках. Усталым взглядом обводит она столпившихся во дворе крестьян.

— Вот и все! — говорит она и разворачивает холстинку. На белой ткани темнеет смуглая физиономия с раскосыми глазами. Все поражены.

— Вот это да! — смущенно произносит кто-то. — Татарчонок!

— Да не! — не верят задние.

— И правда, татарчонок! — подтверждают те, кто поближе.

— Ух ты… ворожий сын! — низкорослый мужичок разочарован больше всех.

— Ничего-ничего! Это же наш татаренок! — улыбается Тимофей. — Русский татаренок!

— Тоже скажешь! Какой же он русский-то?

— А то как же! — убеждает Тимофей низкорослого. — Мать какая? Русская? Ну и все!

Андрей протискивается поближе к сараю. Все молчат, сторонятся, испытывая неловкое чувство вины.

— Окрестим, по-русски назовем, — примирительно говорит Тимофей. — Воспитаем…

В это время за спиной у Дарьи раздается незнакомый женский голос:

— Дайте мне его… Хоть посмотреть-то…

Это так неожиданно, что Андрей испуганно замирает на месте.

Говорит дурочка. Говорит на нормальном человеческом языке, сидя на холстине и прислонившись к бревенчатой стене. За маленьким окошечком видны погружающаяся в темноту деревенская улица, поворот реки, отражающий вечернее небо, и дальние холмы, покрытые светлым облетающим лесом.

Дарья возвращается под крышу и протягивает младенца матери. Та, усевшись поудобнее, неловко берет его и говорит столпившимся в дверях людям спокойно, не осознав еще совершившегося с ней чудесного превращения:

— Тише… Чего кричите?..

Она обводит всех открытым взглядом и сталкивается глазами с Андреем, который молча стоит в толпе.

Пристально смотрит она на человека, которого не знает, никогда не видала до сих пор, она уверена, но чье лицо притягивает ее, напоминает о каком-то другом времени, другой жизни, которой, может быть, и не было вовсе, а только приснилась ей в дурном и тяжелом сие.

Андрей улыбается. Впервые после разговора с Феофаном в разрушенном Успенском соборе он улыбается…

Она смотрит на Андрея, и лицо ее вдруг озаряется светом далекого, забрезжившего счастьем воспоминания.

За распахнутыми настежь воротами выстроились исхлестанные многодневными дождями серые, дымчатые дали.

На закиданном соломой крестьянском дворе с колодцем посреди сидят и выпивают трое: хозяин — старик лет под шестьдесят и двое гостей — мастеровой с худым лошадиным лицом и редкой бороденкой и молодой паренек, который развалился за столом, уронив голову на руки. В сторонке, у противоположной стены, сидят Андрей и Кирилл — уставшие, замызганные с дороги. Андрей очень постарел за эти десять лет, почернел, и в поредевших волосах его появились седые клоки.

Чернецы разложили на котомке снедь и тихо трапезничают, прислушиваясь к разговору за столом.

— От погоды все это, — горестно вздыхает хозяин.

— Чего? — спрашивает худой.

— От погоды, говорю, вся эта дребедень в душу лезет. Налей-ка еще по одной.

— Да тут уж нету ничего, — мастеровой отодвигает пустой кувшин.

— Нету? — хозяин удивленно смотрит на кувшин. — Вот те раз! — Он берет недопитую чарку паренька и разливает ее поровну между собой и мастеровым. — Нету… — рассеянно повторяет он и неожиданно продолжает внезапно прояснившуюся мысль: — Нету все-таки разума на людей…

— Нету, нету, — оживляется мастеровой, — нету разума, нету. Вот я, к примеру, самокат придумал.

— Чего? — недоверчиво смотрит на него старик.

— Самокат. На двух колесах. Садишься, от земли отталкиваешься и катишь. Чего смотришь? Вот те крест святой! — крестится мастеровой. — Так мне в деревне житья не стало! «Колдун» и «колдун»! В город сбег… А избу спалили! И самокат пожгли. Бывай здоров!

В воротах появляется голодная сука с отвисшим животом и обгрызанными сосками. Униженно виляя тощим задом, она приближается к людям, обнюхивает ножки стола, пол и, не найдя ничего съедобного, укладывается у ног Бориски — так зовут малого.

— Темен народ, темен, — соглашается хозяин. — Пошел народ темный, пошел народ вялый… Вот в наше время…

— А что в ваше время? — возражает мастеровой. — Мне вон тоже рассказывали. Один мастер, слышь, себе крылья сообразил. Полетать человек решил. Так его камнями, вся деревня! Чуть не прибили. Такая же темность несусветная и дикая… А он на собор залез и с него и прыгнул и полетел! Доказал все-таки! Полетел и совсем улетел!

— Куда? — спрашивает Бориска, не поднимая головы.

— Ну улетел и все…

— Куда?

— Совсем улетел, — неопределенно отвечает мастеровой.

— Разбился он, — уверенно произносит старик.

— Ничего не разбился! Точно говорю, улетел!

— Не было этого, — говорит Бориска, не поднимая головы.

— Разбился, — ухмыляется старик.

— Улетел.

— Разбился.

— Улетел, — мастеровому уже надоедает спор.

— А я говорю, разбился, — с пьяным ожесточением настаивает хозяин.