Екатерина Дей - Амир

– Я не дам тебе сгинуть, ишь что придумала, опять за мысли свои спрятаться решила, дураку одному жизнь свою подарила, на блюдечке приподнесла, да всю жизнь с ним покалечила, свет свой погасила ясный, а теперь из-за другого порешала лучик единственный погасить! Только он тебя и держит на белом свете, а ты сама собралась эту ниточку разорвать! Витек, а ну зови сюда Лешу-то, лечить заразу будем, пороть дурочку эту надо, только пороть, нету на нее сладу никакого!

Неугомонная Фиса ворочала мое бессильное тело, мяла его своими маленькими железными пальчиками, но боли не ощущалась, я чувствовала лишь силу ее давления кожей, мышцы никак не реагировали. Темные не чувствуют боли, только степень повреждения.

– Да что же с тобой миленькая моя, красавица ты наша, куда душа твоя убежала, за какие горы спряталась, голос мой услышь, девонька, слова мои да боль нашу за тебя. Поговори со мной, хоть слово скажи, глазки свои ясные открой, пальчиком добрым, мизинцем ласковым пошевели, нету нам без тебя жизни, она вся сразу и пропадет, исчезнет мир без тебя. Ласточка моя святокрылая, ты одно услышь, целый мир с душами в бездну без тебя рухнет, темнотой покроется небо, да солнце погаснет, нету его без тебя, света твоего жизни нет в этом мире. Только капелька надежды и появилась, маленькая дождинка радости, что есть свет миру этому, черноте полной да страданию вечному…

И вдруг рыдание и всхлип прервали речь Фисы. Она плакала горько и надрывно, как бабы в деревнях оплакивали своих детей, с криком души безнадежной, что жизнь с этой минуты для нее уже закончилась. Фиса плакала и плакала, еще что-то кричала о безнадежности для мира, а я никак не могла понять в своем сумраке, какой мир, почему он без меня погибнет. И вдруг тихий шепот пробился сквозь крик:

– Рина, только ты, свет и радость, мечта и боль, единственное счастье в жизни, каждое мгновение счастье, мысль о тебе – уже сияние в темноте, вернись ко мне. Молю тебя, вернись.

Что-то значили эти слова? Сумрак затревожился, заволновался сгустками, и стали проявляться просветы, освещаемые отдельными лучами.

– Она берет энергию!

– Рина! Молю, мне нет жизни без тебя, вернись, вернись к нам! Ты нужна всем, мне нужна, ты единственный свет!

И проявилась боль, разорвала сумрак ярким светом, вспышками солнца, обжигающими все тело.

Фиса укутала меня еще в одно одеяло, а сверху на голову накинула красивый плед. Я не то что двинуться – оглянуться не могла. А еще назвала прогулкой.

– Я как та гора, недвижима в вечности.

– Молчи, хоть и весна по-ихнему, а ветерок, он такой, дунет и простуда сразу.

– Алекс все вылечит.

– Ой-ой, придумала себе развлечение, как что сразу этот с руками, а сама уже ничего и не хочешь сделать, ручками своими потрудиться.

– Да я с вами уже и двигаться перестала, этими самыми ручками даже ложку ко рту не даете…

– Молчи, слова тебе никто не давал!

Вот так мы с Фисой и разговаривали, только я не Вито, терпения во мне нет, я сразу высказывала свое возмущение, а она радовалась и начинала заново меня раздражать. И, как догадываюсь, получала от этого массу удовольствия.

Весна в горах – явление непередаваемое никакими словами. Солнце светило прозрачным светом, казалось, что воздух подрагивал от лучей, а горы отвечали своим сиянием снежных шапок. Я щурилась и вдыхала ароматы тающего снега, нарождающихся листьев, влажной пробуждающейся от зимнего сна земли, и еще массы запахов, которых я определить не могла. Амброзия. И пение птиц, весело резвящихся на ветках деревьев, окружавших наш домик. Вот одна села рядом со мной и засвистела свой романс о вечной любви. Тут же прилетела другая и запела танго, покачивая своей яркой головкой в такт отдельным переливам. Они соревновались друг с другом в красоте звучания, а Фиса щурилась на солнце и тихонечко подпевала им обеим.

– Спой что-нибудь.

Она иногда пела мне странные песни древних времен, в которых я мало что понимала, но полюбила их звучание, многократную повторяемость строк в разной тональности.

– А ты, милочка, сама спой.

– Я не пою.

– Так попробуй.

– Нельзя оскорблять такую красоту.

– А горы все простят, они вечные, им твое пение только в диковинку будет.

Я попыталась на нее посмотреть, но из-за пледа на голове ничего не увидела и лишь хмыкнула.

– Порадуй камень-то, он небось уже сто лет только птиц и слушает.

– Тебя слушает.

– Дак надоела уже, ему наши песни в странность, ты вона их и слушаешь, потому что деваться некуда.

– Ты не права, мне нравится, как ты поешь, интересно.

– Теперь сама покажи, кода еще такой случай будет, что никого в округе нет, ори, сколько хочешь.

– Боевики кругом.

– А им что, твой ор получше приказов ирода в любом раскладе.

Мы с ней не обсуждали подробностей моего физического и умственного бессилия в тумане. Я еще долго была в полубессознательном состоянии, хотя и принимала энергию Алекса и Вито. Полностью пришла в себя в этом маленьком домике в горах, среди высоких деревьев и немереного количества боевиков, прятавшихся среди камней.

Постоянно с нами были только Вито и Алекс. Амир так и не появлялся. Несколько раз приезжала Мари и тоже лечила меня, но ей нельзя было долго находиться вместе со мной, так как ее тоже искали враги. Мы обе радовались совместным разговорам, и я удивлялась, как мне хорошо с этой девушкой. Я не спрашивала ее о пещере, где она восстанавливалась после истории с клиникой, а она промолчала. Ее прятали далеко в пустыне за этими горами, хотя она и возмущалась таким решением Амира, все заявляла, что сама может себя защитить. На что Фиса глубокомысленно парировала, что отец лучше ее понимает в военном деле, да и за дочь беспокоится:

– Ты, девонька, гордыню-то свою поумерь, отец твой вона сколько лет в боях, ему сейчас не до девки премудрой, ты и знать не можешь, чем он там занимается, как врагов бьет, ему еще и тебя от девичьей глупости спасать некогда.

Меня удивляло, что Фиса в разговорах с Мари всегда называла Амира отцом, ни разу не сказала свое, данное неизвестно когда, определение ирода. И Мари замолкала, прижималась к ней, слушала очередную песню или сказку. Ко мне она тоже любила присесть и взять за руку, говорила, что энергию проверяет, только потом я поняла, что она ведь нормальной жизни с тетками и матерью уже и не помнит, что и было, то шестьсот лет безмолвия пещеры все стерло. Мы с Фисой стали для нее кем-то из нормальной детской жизни, когда не нужно быть сильной и мудрой, а можно вот так прижаться к теплому бочку и ни о чем не думать.

Фиса вздохнула и тихо заговорила:

– Ты, Рина, тьму на себя натянула, шкуру эту черную да мохнатую, звериную душу в себя приняла, да почувствовала, каково в этой шкуре-то боль терпеть. Страх, не изведанный никем, осознала, ужас темный души больной, ирод болен уже тобой, только излечения не знает, и мало времени у него, страх перед светом в его душе живет, ломает его каждую минуточку. А ты, девонька, ласточка, крылья свои должна распустить, свою душу вернуть, не сумеешь, так темнота тебя осилит, найдет лазейку, как душу твою себе забрать.