Ксения Медведевич - Кладезь бездны

В темнеющем саду цвиркала сойка, с террасы из клетки ей отвечал раскормленный скворец.

– Навруз наступит – отпустим, – кивая в сторону бормочущей птицы, пояснил хозяин усадьбы. – Канареек на женской половине тоже надобно повыпускать, по утрам поют, когда спать охота…

Сыто жмурясь, Хунайн переглянулся с Марвазом: вот ведь живет человек, по утрам канарейка ему спать мешает. Видать, не спешит вставать вместе с солнцем…

Четверо сыновей хозяина – все, как один, здоровенные лбы – сидели за спиной отца и тоже сыто отдувались. Похоже, у местных забот было меньше, чем у праведников в раю – ни за скотиной ходить, ни в поле ковыряться их не тянуло. Кстати, в усадьбу еще и гости пришли, из дома выше по склону, и принесли жирного барашка и мешок здоровенной, коричневой внутри хурмы. Сытно здесь живут, в этом Хамаде, сытно, ничего не скажешь.

– Скоро призыв на молитву, – прихлебывая из своей пиалы, улыбнулся хозяин.

И точно – в густеющей синеве вечера поплыл над садами протяжный распев муаззина.

Потягиваясь и едва не шатаясь от количества съеденного, Хунайн пошел с террасы с кувшином в руке: гостям омовение предложили совершить у выложенного синими изразцами прудика с разноцветной мозаичной оградкой. Хозяин с семьей и приятелями плескались водой из альхиба с другой стороны двора.

Поливая на ноги, куфанец вдруг понял, что слышит нечто странное. В ветвях все так же возились птицы, выше по склону старательно кричал муаззин…

Но из-за деревьев явственно слышалось – звяканье. И редкие, хлесткие удары.

Хунайн осторожно поставил кувшин на бортик, тот громко стукнул о плитку.

За спиной тихо кашлянул Марваз.

Переглянувшись с каидом и таким же хмурым, враз насторожившимся Рафиком, куфанец подал знак, отогнув на ладони три пальца: идем посмотреть, все втроем, за деревья.

Пригибаясь и уворачиваясь от низких ветвей яблонь, они заскользили в глубь сада.

Звяк, звяк, звяк, шлеп – тихий вскрик.

Посыпанная песком дорожка открылась неожиданно, Хунайн, как подкошенный, упал во влажную траву, остальные распластались поблизости.

Дорожка тянулась от садовой калитки – раскрытой. И упиралась в ворота длинного низкого сарая – тоже раскрытые.

А по светлеющему в темноте песку с мерным звоном и шарканьем плелись люди. Брякали ножные кандалы, с шорохом загребая пыль и мелкие камни. Закованные, грязные, они шли, глядя прямо перед собой, невидяще уставившись в одну точку, прихрамывая и подволакивая тяжелые ступни. Голые, не считая лохматых тряпок на бедрах, с выпирающими, как прутья корзины, ребрами. Обкорнанные, заросшие неровно стриженными бородами. У многих на спине темнели полосы шрамов – от плетей.

Их пихали и незлобно подхлестывали здоровенные раскормленные детины в полосатых халатах:

– Шевелись! – Шлеп по жалко сведенным лопаткам. – Шевелись! – Шлеп по худой хребтине.

– Скоты… – сердито пробормотал надсмотрщик. – Еле плетутся, мы ж на молитву не успеем…

– Мотыги складываем справа! – Шлеп, шлеп.

Шаркающие и позванивающие тени сгибались и с бряканьем валили в кучу садовый инструмент. И исчезали в черном проеме раскрытых ворот сарая.

– О Всевышний! – выдохнул лежавший рядом Марваз.

Хунайн хотел было показать ему кулак: чего, мол, шипишь, но проследил взгляд ятрибца и не стал грозиться. О Всевышний.

В толпе рабов брели и женщины – такие же изможденные и грязные, с черными худыми ногами и обстриженными волосами. На некоторых сверху намотаны были тряпки. А некоторые и тряпками не прикрылись. Плоские груди бесстыдно болтались, на чумазых лицах не отражалось ни единой мысли. Рабыни плелись, подволакивая ноги, подобно тощим козам с пустым, выдоенным выменем. Женщин сковывала одна длинная цепь: на нее нанизали чуть ли не с дюжину несчастных.

Бормоча ошалелые молитвы, Хунайн со спутниками забыли об осторожности – и подскочили на четвереньки, когда над ними прозвучало заботливое:

– Почтеннейшие, вам где коврики-то стелить?

Куфанец быстро вскарабкался на ноги и уставился в улыбающееся лицо хозяина усадьбы:

– А-ааа?..

– На молитву пора, – покивал тот чистой муслиновой чалмой. – Просим вас, уважаемый, быть этим вечером нашим предстоятелем.

– Ааааа…

И Хунайн, не в силах выдавить ни слова, обернулся к дорожке.

В сарай загоняли последних невольников – кашляющего, вздрагивающего острыми плечами светлокожего мужчину и полуголую женщину, почему-то с обрывком веревки на шее.

– Там… женщины… – глупо выдавил куфанец, так же глупо тыча в закрывающиеся с громким скрипом дощатые створы.

– Ах, женщины! – расцвел хозяин. – Ну что вы, почтеннейший, разве это женщины? Это рабочая скотина. Их при сборе плодов к деревьям приходится привязывать – чтоб не толкались и не разбредались, до того тупы. Женщины ждут вас в доме! Я велел умастить и приготовить для вас трех самых красивых рабынь. Нам ничего не жалко для наших храбрых освободителей, о достойнейшие из потрясателей копий!..

Куфанец сглотнул и переглянулся со спутниками – те тоже успели вскочить на ноги.

Нужно бежать отсюда, мелькнуло в голове. Бежать. И доложиться в ставке. В широко раскрытых глазах Марваза и Рафика читались точно такие же мысли.

Бежать и доложить: слухи не врут! Плодородные земли аль-Ахсы и вправду обрабатывают тысячи и тысячи рабов! Причем наверняка – из угнанных в плен ашшаритов! А самое главное, несчастные живут хуже собак! Даже хуже селян в Фарсе, где землевладельцы издавна славились неискоренимой жесткостью и поборами! «Рабочая скотина!» О Всевышний, услышал бы это кто-нибудь в Куфе или в Ятрибе!

Ставка встретила их факельным светом и гомоном.

Протолкавшись к шесту со знаменем эмира верующих, Хунайн услышал звучный голос, ссылавшийся на какой-то мазхаб – кади, не иначе.

– Пропустите! У меня известия! – Изо всех сил работая локтями, лез вперед куфанец.

Выбравшись из толпы на свет, он понял, что известия этим вечером у всех одинаковы: на площади под знаменем в окружении панцирных джунгар сидели голые грязные люди, глядевшие в одну точку. Сковывавшая их длинная цепь поблескивала в песке, словно змея.

– Кто это? – ахнул Хунайн.

– Ашшариты, из-под Васита, – теребя бороду, ответил смуглый до черноты ханетта. – Карматы угнали, во время набега.

– Когда?

– Они не помнят, – пожал плечами парнишка.

А перед сидевшим на коврике кади стоял и размахивал руками дородный мужчина в белой рубашке. Местный.

Местный кричал:

– Клянусь Всевышним, я владею этими невольниками уже семь лет!..

Семь лет.

Семь лет обращенные в рабство верующие провели на цепи в сарае, возделывая здешние райские сады.