Алексей Колмогоров - Спасение Романовых

Харитонов подал Распутину ужин. Пока он ел, никто не проронил ни слова. Покончив с лепешками, Распутин вытер руки о полу кафтана, провел пальцами по бороде и усам и обвел взглядом всю компанию. При его внезапном появлении Семья не успела надеть обычную маскировку – платки, шляпы. Он, однако, не показывал никаких эмоций, и нельзя было понять, узнал он людей у костра, или нет.

– Значит, ты странник? – нарушил молчание Государь.

– Странник, батюшка.

– Куда идешь?

– Во Владивосток-город…

– Далеко. Три тысячи верст – и все пешком?

– А как придется. Когда пешком, а когда добрые люди подвезут.

– А что ж там у тебя, во Владивостоке?

– А ничего, батюшка, у меня там нет. Посмотреть хочу Владивосток-город, край земли русской.

– Как твое имя, отче? – спросила Государыня. Ее голос дрожал.

– Георгием кличут.

– А твое, матушка?

Государыня помедлила, потом выговорила твердо.

– Александра Федоровна…

Старец кивнул невозмутимо.

Каракоев шепнул мне на ухо:

– Что это такое?

Он был шокирован не меньше меня. Государыня спросила:

– Скажи отче, ты молишься за добрых людей?

– Молюсь, а как же. За всех людей молюсь, и особо – за тех, за кого попросят.

Государь посмотрел на Государыню внимательно, и она ответила ему прямым отчаянным взглядом, сжала его руку, и он опустил голову.

– Отче, не посмотришь ли нашего мальчика? Хворый он. Может, молитва твоя поможет? – сказала Государыня.

– Отчего же не посмотреть…

Он пошел за Государыней к телеге, где дремал Алексей. Никто не смотрел на них. И мы с Каракоевым не обернулись, не могли отчего-то. И Государь тоже не смотрел, хотя сидел лицом в ту сторону.

Я услышал за спиной, как Государыня сказала:

– Бэби, дорогой, это Наш Друг… Да… Не бойся… Он пришел к нам… Он вернулся…

Она стала говорить совсем тихо. Потом я услышал, как Распутин бормочет молитву. Княжны гладили своих собак; доктор Боткин чертил что-то травинкой в пыли, Харитонов точил большой кухонный нож, прихваченный еще с кухни Зимнего Дворца; лакей Трупп дремал сидя с накинутым на плечи одеялом; горничная Демидова тайком утирала слезы – Бог весть, о чем она плакала. А Государь все смотрел на огонь.

Я слышал за спиной неясные обрывки фраз:

– Во имя отца и сына…

– Друг мой… Давно ли…

– На все воля Господа…

– Друг мой…

– Вижу Папа в печали…

– Так и проходят наши дни…

– Мама, открой свое сердце для Него… – рокотал Странник.

Что это? – думал я в панике. Он восстал из мертвых? Наши собаки даже не тявкнули, даже ухом не повели, когда он возник. Это чудо? Нет – самозванец! И он ли был на станции? Самозванец! Преследует нас! Конечно же, он читал все эти пасквили в газетах, что в изобилии печатались все годы войны. Конечно же, он знал, что Государыня называла Распутина – наш друг; что Распутин называл ее Мамой, а Государя – Папой. Кто в России этого не знал? А если просто мужик? Идет своей дорогой, выходит ночью к костру и видит Семью. В таком случае – у него хорошая реакция: узнав всех и мгновенно оценив момент, он тут же вошел в роль и имя придумал созвучное. Но каково же совпадение! Как мужик именно с такой внешностью в этом море тайги вышел именно к нашему костру? Или это не совпадение? Часть чьего-то дьявольского плана? И чей это план?

Я нагнулся к Каракоеву и сказал тихо:

– Самозванец… Кажется его я видел на станции…

Каракоев покачал головой с сомнением.

– Может, это тот, что был в лесу? – прошептал он.

Черт возьми – а ведь в самом деле!

Мы сидели, не оборачиваясь. Тихое неразличимое бормотание – торопливый нежный разговор родных после долгой разлуки – вот что я слышал за спиной. Государь поднял глаза от огня, посмотрел в темноту и ушел туда. И я услышал, как его голос присоединился к тем двум. Он тоже заворковал торопливо, взволнованно, и Государыня ласково вторила ему и всхлипывала, и милостиво рокотал баритон Распутина…

Из записок мичмана Анненкова.

28 июля 1918 года.

Я проснулся, когда лес уже был просвечен и согрет. Первое, что я увидел – Алексей, хромающий среди сосен и опирающийся на плечо доктора Боткина, но он улыбался, улыбался! А потом я увидел Государя, Государыню и Распутина. Они гуляли по берегу реки, беседовали и, счастливые, поглядывали в сторону Царевича.

К полудню, когда все уже забеспокоились, вернулись Бреннер и Лиховский – измотанные, на измученных лошадях. Когда они подъехали к лагерю, Распутин стоял на берегу и смотрел в даль. Алексей уже самостоятельно прогуливался среди сосен, а Семья с умилением наблюдала за ним.

Бреннер и Лиховский даже не спешились – так и остались сидеть в седлах, пораженные явлением новой монументальной фигуры. Когда же Старец повернулся лицом и, не торопясь, зашагал к лагерю, они смотрели, смотрели, вглядывались.

– Кто это? – наконец, спросил Бреннер у Государя.

Это был недопустимый по резкости тон. К тому же, впервые Бреннер даже не прибавил – Ваше Величество. Государь только улыбнулся и сказал:

– Это отец Георгий.

– Георгий? – переспросил Бреннер.

– Откуда он взялся? – это Лиховский спросил у нас с Каракоевым.

Мы молчали. Государыня улыбнулась ласково.

– Господь нам его послал. Разве вы не видите? – и показала глазами на Алексея: он кого-то ловил в траве и кузнечиком скакал на одной ноге, опираясь на палку.

– Доброго здоровья, господа хорошие! – раздался рокочущий баритон.

Бреннер и Лиховский мрачно разглядывали подошедшего Старца.

– Здравствуйте, господин Распутин, – отозвался, наконец, Лиховский.

Он единственный произнес вслух имя, вертевшееся у всех на языке.

– Кожин, мое фамилие, – сказал Распутин.

Бреннер и Лиховский за сутки почти непрерывной скачки нашли подходящую заимку глубоко в тайге, вдалеке от проезжей дороги. В округе были и деревни, но их мы избегали. Во время обеда в общей компании у костра Бреннер принялся осторожно прощупывать Старца.

– Можно узнать ваше полное имя, фамилию?

– Мое-то? Георгий Пантелеймоныч. А фамилие простое, я же говорил – Кожин.

– И документ у вас имеется? –

Государыня бросила на Бреннера негодующий взгляд.

– Нету документа, господин хороший, – невозмутимо ответствовал Старец, облизывая ложку. – А у тебя есть?

Бреннер будто не слышал.

– Я сам себе документ. Вот ты же видишь меня, – говорил Распутин. – Кто ж я по-твоему? Разве я говорю, что я купец? Барин? Нет. Я странный человек – Странник. Зачем же тебе еще документ какой-то?