Дмитрий Потехин - Призрак

– И как с него штаны не падают? – с отвращением фыркнул Фред, но Георгий его больше не слушал.

Прошло около месяца с тех пор, как Моргенштерн неожиданно для всех выпрыгнул из амплуа безгласного и безобидного помощника фрау Глобке по хозяйству. Первым делом он жестко, с металлической ясностью объявил, каким образом будут караться нарушения дисциплины, прогулы, неуспеваемость и невыполнение домашних заданий. На первом же уроке Людвиг не преминул продемонстрировать серьезность своих предупреждений: неисправимый клоун и главный бездельник получили шестерки и конспекты на дом, а также наказали весь класс письменной работой.

Людвиг был доволен собой. Управлять классом было все равно, что управлять обществом в миниатюре. Здесь были свои предводители, своя интеллигенция, свои приспособленцы и свои парии. Людвиг хорошо знал, что скрывается под невинными масками детских лиц, и не давал преимущества никому.

Однажды после урока к нему в коридоре подошел профессор Голлербах.

– Вы уверены, что действуете правильно? – спросил он мягким, чуть обеспокоенным тоном.

– Простите?

– Я ценю вашу строгость и приверженность дисциплине, но… вы рискуете нажить врагов среди студентов. Это нехорошо.

– Я уважаю своих учеников, но жду от них взаимности, – улыбнулся Людвиг, в глубине души зная, что лжет.

Он не был способен уважать детей. Он также чувствовал, что ни один подросток ни за что на свете не станет уважать его. Бояться – возможно, но уважать – никогда. Он просто знал это.

Людвигу шел двадцать шестой год, но из-за проклятого роста тринадцатилетние щенки смотрели на него почти как на равного себе. У него чересчур выступали скуловые кости, слишком сильно белела переносица, голос в минуты раздражения срывался на фальцет… И это, не говоря уже о том, что он был самым молодым учителем в школе, совсем недавно выполнявшим обязанности дворника, благодаря этому дураку Кауцу!

Людвиг понимал, что своей строгостью, пусть и не выходящей за рамки дозволенного, он насаждает какую-то сомнительную тиранию, которая рано или поздно сыграет с ним злую шутку. Его сторонились, как злобного пса. О нем перешептывались. Над ним смеялись, в том числе и за его пенсне, которое, как подозревали студенты, он надевал специально для важности. Людвиг не был для них взрослым и, что самое страшное, не был взрослым ни для кого.

И все же он был доволен. Доволен той необычайно сладкой каплей власти, которая впервые в жизни упала ему на язык.

И действительно профессор Голлербах оказался прав: очень скоро на фоне безликой массы учеников стали вырисовываться первые настоящие враги. Это были двое русских – братья Гарцевы: Роман и Георгий. Роман учился на третьем курсе, Георгий на втором. Оба имели неприятно высокий рост, держались высокомерно и, кажется, плохо ладили друг с другом. Георгий был более скрытным. Роман несколько раз попадал в кабинет директора из-за драк, а один раз даже оказался там, вернувшись из Шварцкольма в пьяном виде. Тогда всерьез обсуждали возможность его исключения. При этом, словно в насмешку, оба имели хорошую успеваемость.

При том, что немецкий Гарцевы знали почти как родной, Роман взял моду, отвечая на вопросы Людвига, намеренно изображать русский акцент и делать вид, что не может вспомнить нужное слово. Каждое такое выступление сопровождалось бурным хихиканьем с соседних парт.

Людвиг чувствовал, что у него нагло выбивают почву из-под ног, однако вопреки собственным принципам, словно почуяв опасность, решил не наступать. Знания Романа были безупречны, и необходимости часто проверять их не было.

А вот с Георгием все обстояло иначе. Он не устраивал буффонады, как старший брат, был умеренно вежлив и даже робок. Единственное, что выдавало его подлинное отношение к новому учителю – так это глаза: совершенно недетские, сквозящие циничным холодом и спокойным презрением. Впрочем, иногда его как будто прорывало, и тогда уже в голосе Георгия внезапно проскакивали дерзкие нотки. Эта завуалированная презрительность и притворная робость бесили Людвига больше, чем любое оскорбление, брошенное вслух.

Со временем Людвиг стал отмечать, что Георгий без должного внимания слушает его на уроках и мало записывает. Это не сочеталось с отметками, которые он получал, впрочем, вероятно он, как и его брат, приобрел обширные знания за пределами школы.

Так или иначе, поведение младшего Гарцева не могло оставаться безнаказанным. Людвиг начал особенно тщательно проверять работы Георгия, подчеркивая самые незначительные ошибки и неточности. Потенциальные «отлично» превращались в «хорошо», потенциальные «хорошо» – в «удовлетворительно». Почти всегда к отметке приплетался длинный, жирный минус. Георгий, конечно же, это замечал!

Постепенно ту же тактику Людвиг начал использовать и против Романа, который вовсе не пытался скрыть свое недоумение и досаду, вплоть до того, что беззастенчиво подходил к Людвигу по окончании урока с расспросами.

Война еще не началась, но все говорило о ее приближении. Повод, как всегда, возник случайно.

Эрика Шмидт тихо рисовала что-то в своем любимом старом дневничке, когда Моргенштерн навис над ней неожиданно, словно призрак.

– Фройляйн Шмидт художница? – процедил он.

Эрика взметнула на него свои красивые глаза и тотчас захлопнула дневник, бледнея от испуга.

– Так, так, – Людвиг преспокойно взял у нее дневник. – Если фройляйн занимается этим на уроках, вместо того, чтобы записывать…

Он небрежно перелистывал страницы, пробегая взглядом по рисункам, определенно сделанным талантливой рукой будущей художницы.

– М-м… прелестно! Я заберу это у вас. А потом отошлю почтой вашим родителям. Возможно вы…

Глаза Эрики наполнились слезами. Людвиг вдруг почувствовал, что балансирует над пропастью.

– Возможно ваше место в художественной академии, а не здесь? Кто знает…

Он вернулся к кафедре и сунул дневник себе в портфель. Его губы были самоуверенно сжаты, однако в глазах нервно зашевелились крохотные огоньки страха.

После урока у Шмидт случилась истерика. Медсестра фрау Нойманн как могла успокоила ее, напоила валерьянкой и дала «пилюлю радости».

– Цахес уже всех достал, пора с ним покончить! – горячился Фред, сжимая кулаки и упорно не желая переходить на шепот.

– Смотри, как бы он тебя не услышал! – усмехнулся Карл. – Знаешь, кто его отец? Друг директора и председатель чего-то там! С такими лучше не связываться!

– Да ты вспомни, кем он был, когда пришел сюда. Он тут вообще никто!

– Никто и, все равно, делает что хочет! – раззадоривал Рудольф.

Они обсуждали план дискредитации Моргенштерна путем расклеивания на стенах обидных карикатур, а Георгий, впервые не прислушиваясь к своим друзьям, пытался подыскать нужные слова для утешения Эрики.