Ярослав Гжендович - В сердце тьмы

Это была обычная флейта и обычные дети, а потому я не мог иметь над ними странной власти, которую давал над зверушками тот инструмент, но это ничего не меняло. Они перестали всхлипывать, спины их распрямлялись, а на личиках появилось выражение странной, спокойной решимости.

Я прекратил играть и отдал флейту мальчишке, повернулся к Воде.

— Прежде чем скажешь, что настоящий кирененец использует флейту только затем, чтобы крушить головы амитраев, покажи мне лазарет.

И мы пошли к лазарету, а часть малышей побежали за нами.

— Чьи это дети? — спросил я. — У них нет родителей или родственников? Кто их опекает?

— Это дети войны, — ответила она все еще обиженным тоном. — Они присоединились к нам, и мы все их опекаем, но я даже не знаю, все ли они кирененцы.

— Со временем кирененцами они станут, — сказал я. — Если мы выживем.

Лазарет окружали расставленные всюду ширмы, но главным образом он состоял из матов, разложенных под полотняными навесами, на которых лежали люди; из роев мух, круживших здесь, несмотря на дым кадильниц, и из смрада. Однако Бруса я нигде не видел. Спрашивал о нем, описывал как кирененца или амитрая, но никто не мог мне помочь. Медиков было лишь пятеро, двое как раз спали, а оставшаяся тройка кружила между ширмами, меняя повязки, нося лекарства в маленьких корзинках и посудины с водой.

У меня тряслись руки, я вдруг почувствовал внезапный страх: будто огромная змея пожирала мои кишки.

А потом я увидел кебирийца. Жутко высокого и гибкого, с большими, белыми как сахар зубами, лоснящимся бритым черепом и медно-коричневой кожей, покрытой татуировками. Он сидел на корточках под закрытым военным шатром, одетый только в набедренную повязку и странные сандалии, и играл на двустороннем барабане.

Я не имел понятия, это ли Н’Гвемба, с которым я успел познакомиться, или кто-то другой, но я направился к нему.

— Стой! — крикнула Вода и грубо схватила меня за плечо, второй рукой потянувшись за ножом. — Ты не можешь туда войти! Что ты себе думаешь?

Я потянулся к ее стиснутому на смятой куртке — на моем плече — кулаку и накрыл его ладонью; потом нырнул под руку Воды, сделал еще одно движение и вынул нож из пальцев кирененки. Шагнул в сторону шатра, когда девушка кувыркнулась в воздухе и рухнула спиной на кучу пустых плетеных корзин.

Я перевернул рукоять в ладони, так, чтобы клинок спрятался за предплечьем, и опустил руку вдоль тела.

— Где Брус, сын Полынника, которого ты пытал сегодня утром? — спросил я спокойно, словно узнавая, могу ли я одолжить щепоть соли.

Но внутри меня пылал огонь.

Кебириец поднял темное лицо, но ничто не указывало на то, что он меня понял. Южане выглядят странно. Это красивые люди, как с картинки, но выглядят ужасно дикими. Напоминают хищных животных, ходящих, будто люди, на двух ногах. Двуногие леопарды с лицами статуй.

Я повторил вопрос.

Кебириец отложил барабан и взглянул на меня жуткими желтыми глазами дикого кота. Прикоснулся кулаком ко лбу и губам, после чего выставил перед собой открытую ладонь. Он все еще сидел на корточках, но почти доставал головой до моей груди. Я подумал: случись что, нельзя дать ему подняться. Он был очень худым, но жилистым, а его узкие длинные мышцы казались твердыми как железо.

— Человек не ходить в шатер, — сказал он на ломаном кирененском. — Полотно завернуто. Большая сила духов. Больной-больной. Там лечение.

— Брус в этой палатке?

— Нельзя, н’гана. Олимвенга усури .

— Я должен его немедленно увидеть, кебириец, — цедил я медленно, но решительно.

Не мог отвести взгляда от его неистовых желтых глаз. Таращился и таращился, чувствуя, как деревенеют мои щеки. Вспомнил, что перед битвой следует видеть всю фигуру противника. Смотреть примерно на кадык и видеть все, а не всматриваться в глаза. Якобы кебирийцы могли взглядом подчинять диких зверей. Только я не был пустынным шакалом. Я должен был пройти, а он пытался усыпить меня взглядом. Все мое тело казалось отяжелевшим, и вдруг показалось, что на его высоком лбу, над бровями, отворяется еще одна пара глаз, меньших, но таких же пронзительных и хищных.

Я тряхнул головой и сумел отвести взгляд от лица мужчины, а потом сделал шаг в сторону и потянулся к завесам шатра. Кебириец начал вставать. Одним плавным движением, несмотря на скрещенные ноги.

Я крутнулся в бедрах и с разворота пнул его пяткой отведенной назад ноги. Казалось, что мой резкий пинок должен свалить и коня, но попал он в пустоту. Нас разделял только шаг, и я не мог промазать, но все же голова и туловище кебирийца вдруг отклонились назад, словно у мужчины не было хребта.

Однажды во дворце я видел танцующую кебирийскую акробатку. Высокую, гибкую и голую, с телом, лоснящимся от масла. Она танцевала, удерживая на голове кувшин со вставленным внутрь кубком. Кувшин стоял, словно приклеенный, но она вдруг подбросила его и замерла, склоненная вперед. Кувшин приземлился ей в руки, а кубок упал на оттопыренные ягодицы. Девушка без усилий перегнулась назад, подняла кувшин над головой, и поток вина попал ровнехонько в кубок. Потом она перебросила длинную выпрямленную ногу над головой и кувыркнулась, упираясь в землю лишь одной рукой. Стоя коленопреклоненной перед троном моего отца, она в руке держала кубок, из которого не вытекло ни капли.

На миг я потерял равновесие; пришлось оттанцевать пару шагов, чтобы вновь встать в боевую стойку. Я сдвинул пальцы на рукояти спрятанного вдоль предплечья ножа. Кебириец стоял спокойно, выпрямившись, подобный медной статуе. Казалось, он ничего не заметил, что — просто стоит. Очень высокий и худощавый, он больше походил на куклу, чем на человека. Но я чувствовал: стоит двинуться, и он взорвется, словно кобра, резким движением. Ну, что ж…

— Райа, н’венци , — сказал он тихо.

Из языков империи кебирийский я знал хуже всего. Н’венци — друг. «Спокойно, дружище». Я не был спокоен. И я не был его другом.

— Хазима индо. Хазима кана. Куна н’ту , — вытащил я откуда-то из кладовых памяти.

«Я должен войти. Я должен взглянуть. Мой человек». Надеюсь.

На его красиво вылепленном лице блеснули большие, белые, жемчужного отлива зубы.

Он указал пальцами на свои глаза, которых, как у любого, у него было два.

— Не идти. Смотреть. Там большое лечение, ты голос, крик, твоя н’венци умереть. Матуфу , понимать? Большое лечение. Большие духи.

Матуфу — смерть.

— Я убью тебя, собака! — заорала Вода, несясь в нашу сторону со сломанным черенком лопаты. — Ты подлая крыса!

Кебириец молниеносно выставил перед собой руку и показал ей растопыренные пальцы. Ничего больше. Но Вода внезапно, словно налетев на стену, остановилась. Черенок выпал из ее руки. Часть волос выбилась из гульки и упала на лицо. Глаза ее блестели от слез ярости, а с приоткрытыми губами она казалась почти красивой. Ее голос увяз в горле.