Ярослав Гжендович - В сердце тьмы

Пожалуй, именно тогда я впервые почувствовал себя частью своего народа. Все эти годы я считал «кирененскость» чем-то вроде тайного братства. Чем-то, что существовало, главным образом, в Облачных Палатах и среди придворных моего отца, но оставалось частным. Тут же я пробирался сквозь толпу высоких, худощавых людей с золотистой, как и моя, кожей, слышал звуки своего языка, смешанные с привычным ежедневным амитрайским. Обычные люди. Обычные кирененцы.

Мужчина сидел под плетеной крышей, растянутой между фургонами, и играл на синтаре. Я смотрел на его пальцы с металлическими накладками, которые умело бегали по широкому грифу инструмента. Мужчина пел сказание о Человеке с Первой Луны, а сидящие вокруг многочисленные детишки смотрели на него, как на солнце — и мастерили стрелы. Насаживали наконечники, клеили оперенье из различнейших перьев и крепили их оплеткой из крепкой нити. Готовые стрелы складывали в корзины: те торчали, как пучки странных, разноцветных растений.

Я слегка бессмысленно ходил здесь, меж занятыми делом людьми, и не мог понять, отчего чувствую себя настолько одиноким. Все они были тут вместе и ради какой-то цели. У всех было что делать. Казалось, все они знают друг друга.

Я же пришел из ниоткуда, а целью моей был дальнейший путь в неизвестность. Приказ моего отца, который я до сих пор не понимал.

Я тронул проходившую мимо девушку и спросил у нее, где находится госпиталь. Она взглянула на меня большими сиреневыми глазами, в которых таилось удивление. По обычаю кирененок на войне, была она одета в мужскую одежду, фиолетовые волосы сплетены сзади, но топорщившийся перед куртки не позволял сомневаться, с кем я имею дело.

— А ты кто такой? — фыркнула она, решительно кладя ладонь на рукоять кланового ножа. — Как можно не знать, где находится госпиталь? И что ты хочешь от преподобного Мрака? Думаешь, ему нечем заняться? Отчего бы тебе самому за что-нибудь не взяться?

— Хватит меня ругать, — рявкнул я. — Нет тебе дела до того, кто я такой и что ищу. Я лишь вежливо спросил о дороге. Я — Филар, сын Копейщика, тохимон клана Журавля. А кто ты, чтобы так меня облаивать?

— Я Вода, дочка Ткачихи, родом из клана Рыбы. И я не верю, что ты — тохимон. Ты же от горшка — полвершка. У тебя даже ножа нет. И вообще, почему у тебя нет волос?

— Ты наглая, языкастая и невоспитанная, — процедил я. — Худшая из девиц. Тебе кажется, что можешь любого просто так оскорбить. Нынче война. Мой отец погиб. Я — тохимон, но из моего клана, возможно, уцелели только я и еще один человек. Человек этот сейчас в лазарете. Я хочу с ним увидеться и узнать, не нужно ли ему чего. Мы прибыли только вчера, поэтому я не знаю, где лазарет находится.

— Я тебя проведу, — сказала она, прикусив губу. — Не уверена, но, может, здесь найдется еще несколько человек из клана Журавля.

— Где здесь можно получить какой-то еды? — спросил я, пока мы шли вдоль повозок.

— Ты даже этого не знаешь? — спросила она подозрительно. — Откуда ты вообще взялся?

— Ничего из твоих расспросов не выйдет. Те, кто должен обо мне знать, — Узел, сын Пташника, Фитиль, сын Кузнеца и Мрак — знают. И пусть тебе этого будет достаточно. Ты что, не умеешь отвечать на простые вопросы иначе как другими вопросами?

— Я просто не понимаю, почему тебе не сказали, где можно взять еду.

— Кто-то должен был мне ее принести, — ответил я. — Так было решено.

Она снова закусила губу.

— Это был ты? У меня не нашлось времени. В госпитале десятки раненых. Не знаю, отчего бы мне еще носить кому-то, кто в силах и сам дойти.

— Потому что тебе это поручили, — сказал я терпеливо. — В этом смысл армии. Именно потому от девушек на войне больше суеты, чем пользы.

— А что мне было делать? Я — кирененка, поэтому сражаюсь. Было немало женщин, покрывших себя славой на войне. Ты что, никогда не слышал о Бризе, дочке Вещуньи?

— Слышал, — ответил я устало. — Но нынче — не героический эпос, а война. Причем скверная. Не надейся здесь на славу — лишь на боль, смрад, страх и страдание.

— Я уже убила амитрая! — крикнула она. — А ты?

— Я убил нескольких. Причем тайно. Но лучше я от этого не сделался. Это лишь необходимость. Го-ханми .

— Настоящий кирененец мужественен и преисполнен чести. Он с радостью отдает жизнь за свой клан, народ и Создателя. Убивает как волк и смеется победе, а не плачет и не рассказывает о го-ханми . В «Песне о Бризе» хорошо сказано…

Я отмахнулся и промолчал. Мы прошли еще немного. Вода чувствовала, что я не воспринимаю ее всерьез, и потому обиделась, но по дороге вызверилась на нескольких попавшихся под руку, поучая их, как должны себя вести настоящие кирененцы. Четверых солдат пехоты, что попивали пальмовое вино из одной тыквы и играли в кости, вместо того, чтобы «поискать полезного занятия»; какую-то симпатичную женщину, сидящую на повозке, которая причесывалась и красилась, «словно собирается на свадьбу в то время как люди страдают и сражаются». В конце концов, проводница моя вызверилась на ребятенка, сидящего на дышле и тихонько плачущего, устремив глаза в никуда. Этот, как выяснилось, «был уже почти мужчиной и должен бы выказывать мужество воина».

И тут мое терпение закончилось.

Я присел возле мальчишки и осторожно коснулся его плеча.

— Могу я взглянуть на флейту, что у тебя за поясом? Ты же умеешь играть?

Он покачал головой.

— Это флейта моей сестры. Только это мне и осталось, а сама сестра сейчас лежит больная в лазарете. У нее желтая горячка. Говорят, она может умереть. А мне только восемь!

— Но ведь она еще не умерла, — сказал я. — А в лазарете ее пытаются лечить, поэтому рано ее оплакивать. Может, она выздоровеет, и твоя боль окажется напрасной. Дай-ка мне флейту, и не бойся, я ее не заберу.

Я взял флейту, тростниковую сакуками, и подул в нее на пробу. Был у нее милый простой звук, и я сыграл мелодийку, потом еще одну, и еще. Я не был мастером флейты, но народные песенки сыграть мог.

Заметил, что подле нас собирается все больше детей. Грязных, в порванных курточках, но с клановой бахромой и с ножами у бедра. Они садились вокруг меня на земле, глядя огромными влажными глазами, словно напуганные зверьки. Глазами, в которых я видел пожары, кровь и страдания.

Вода стояла над нами: нетерпеливая и с решительно сложенными за спиной руками.

Я играл еще какое-то время, и мне казалось, что на напряженных лицах маленьких слушателей начинают появляться более теплые чувства. Теперь они меньше напоминали перепуганных щенков, а больше — нормальных детей, которым бы теперь учиться знакам или перебрасываться мячиком, а не сидеть в пустошах, преследуемыми всеми тименами империи.

В какой-то момент я уже сам не знал, что играю. И вдруг понял, что мелодия, которая вытекает из-под моих пальцев, — та самая «Песнь о геройстве», которой я поднимал дух моих дрессированных быстреек.