Тахера Мафи - Одолей меня [litres]

Элла.

Она кричит.

Из ее открытого рта течет кровь, из груди вместе с неровным сбивчивым дыханием вырывается душераздирающий вопль, перебиваемый только громким стоном. Ее глаза, безумные, полураскрыты, а я смотрю, как ее отвязывают от кресла и укладывают на носилки. Ее тело сотрясают спазмы, руки и ноги непроизвольно дергаются. Она в белом больничном одеянии, завязки свободно болтаются, тонкая ткань пропитана кровью.

Я тяжело дышу, руки трясутся, я смотрю, ее голова болтается взад-вперед, ее тело неестественно напряжено. Она снова кричит, и вихрь чувств бьет меня со всех сил, боль такая жестокая, что я сгибаюсь пополам. Потом кто-то быстро, будто возникнув из ниоткуда, подходит и втыкает иглу ей в шею.

Элла моментально затихает.

Ее тело каменеет, на лице застывает маска страдания, лекарство подействовало, отключив ее.

Ее крики тают, превращаясь в тихое, равномерное хныканье. Она плачет с закрытыми глазами.

Мне невыносимо плохо.

Руки трясутся так сильно, что я больше не могу сжимать кулак, вижу, будто со стороны, как нож падает на пол. Я борюсь с собой, пытаясь удержать порыв тошноты, но мои усилия провоцируют такую дрожь, что я еле стою на ногах. Медленно поворачиваю голову в сторону отца, его глаза ничего не выражают.

Не сразу я смог прошептать единственное слово:

– Что?

Отец качает головой, изображая фальшивое сочувствие.

– Я еще и еще раз пытаюсь тебе объяснить, – твердит он. – Вот… – Он кивает на экран, – для чего она предназначена. Это ее судьба. Перестань грезить о своей жизни с ней. Перестань думать о ней как о человеке…

– Этого не может быть, – обрываю его. Я растерян. Я пал духом. – Это… Скажи, что это неправда. Что ты делаешь со мной? Это…

– Конечно, правда, – сердится он. – Ты не понимаешь? Джульетты нет. Эллы нет. Она все равно что мертвая. Ей давно уже вычистили мозг. Но ты, – добавляет он, – ты еще жив. Слышишь меня? Ты должен собраться.

Всхлипывания Эллы заглушают его слова.

Она еще плачет, тише, печальнее и отчаяннее. Она выглядит напуганной. Маленькой и беспомощной в чужих руках, которые забинтовывают ее открытые раны на руках, на ногах. Я замечаю на ее запястьях и лодыжках блестящие металлические браслеты. Она снова всхлипывает.

И это сводит меня с ума.

Определенно я схожу с ума. Слушать ее крики, видеть ее агонию, смотреть, как она захлебывается кровью, и стоять, стоять здесь, не в силах ей помочь…

Я никогда не смогу это забыть.

Что бы ни случилось, куда бы я ни убежал, крики – ее крики – будут всегда меня преследовать.

– Ты хотел, чтобы я это видел? – Я еле шепчу, едва могу говорить. – Почему ты хотел, чтобы я это видел?

Отец что-то мне говорит. Что-то мне кричит. Я вдруг оглох.

Звуки мира искажаются, удаляются, будто меня погрузили в воду. Пламя в голове угасает, сменяясь внезапным вселенским спокойствием. Чувством абсолютной уверенности. Я знаю, что сейчас надо сделать. И я знаю, что ничто – ничто мне ее не вернет.

Я чувствую это, чувствую, что моя слабая нравственная оболочка растворяется. Я чувствую, как моя непрочная истончившаяся человечность расползается и вместе с ней исчезает моя защита, охранявшая меня от кромешной тьмы. Нет ни одной черты, которую бы я не переступил. Надежды на спасение нет.

Я хотел быть хорошим ради нее. Ради ее счастья. Ради ее будущего.

Но она исчезла, кому нужна моя добродетель?

Я делаю глубокий успокаивающий вдох. Я вдруг чувствую себя свободным, нет больше оков морали и приличия. Одним простым движением поднимаю с пола упавший нож.

– Аарон, – предупреждающе шепчет отец.

– Я не хочу слушать, что ты говоришь, – отвечаю. – Не хочу, чтобы ты вообще со мной разговаривал.

Прежде чем слова срываются с моих губ, я бросаю нож. Он летит уверенно и быстро, и я наслаждаюсь той секундой, когда он вспарывает воздух. Наслаждаюсь тем, как секунда длится и длится, опровергая быстротечность времени. Как в замедленном кино. Глаза отца расширяются от редкого для него испуга, а я улыбаюсь, услышав его судорожный вздох, когда орудие находит свою цель. Я целился в его яремную вену на шее, похоже, туда и попал. Он задыхается, глаза выпячиваются, дрожащие руки тянутся, чтобы выдернуть нож из шеи.

Он вдруг кашляет, повсюду разбрызгивая кровь. С некоторым усилием ему удается вытащить нож. Кровь хлещет ему на рубашку, стекает изо рта. Он не может говорить; лезвие повредило гортань. Он хрипит, задыхается, его рот открывается и закрывается, как у рыбы, выброшенной на берег.

Он падает на колени.

Его руки хватают воздух, под кожей пульсируют вены, и я подхожу к нему. Я смотрю, как он о чем-то беззвучно умоляет. Я обыскиваю его и забираю два пистолета.

– Веселись в аду, – шепчу я и удаляюсь.

Вот и все.

Я должен найти ее.

Налево.

Направо.

Прямо.

Налево.

Мне удается благодаря командам безопасно продвигаться вперед. Весь комплекс такой огромный. Просто гигантский. Это моя спальня, самая обыкновенная, ввела меня в заблуждение; грандиозность же всего сооружения поражает. Открытый каркас демонстрирует десятки этажей, проходы и лестницы переплетаются, точно эстакады и магистрали. Высокий потолок, сводчатый и замысловатый, кажется в километре над головой. Стальные балки белыми дорожками сбегаются к центру над большим внутренним двором. Я и представить не могла, что нахожусь так высоко. И что в таком огромном здании меня до сих пор не заметили.

С каждой минутой становится все тревожнее, до жути.

По пути я ни с кем не сталкиваюсь; мне велят идти или прятаться как раз вовремя, чтобы избежать встреч. Поразительно. И еще, я иду никак не меньше двадцати минут, а кажется, так и не приблизилась к цели. Не представляю, где вообще нахожусь, поблизости нет окон, чтобы выглянуть. Сооружение напоминает роскошную тюрьму.

Установившееся между мной и моим воображаемым другом молчание затягивается и начинает действовать мне на нервы. По-моему, это Эммелина, но она пока не подтвердила мою догадку. Мне так хочется узнать, только глупо разговаривать сама с собой вслух. Поэтому я спрашиваю про себя, в уме:

Эммелина, это ты?

Ответа нет.

Я нервничаю так сильно, что останавливаюсь.

Куда ты меня ведешь?

На этот раз ответ приходит быстро.

К спасению

Мы уже близко? – спрашиваю я.

Да.

Я глубоко вдыхаю и двигаюсь вперед, однако в душу вползает страх. Чем дольше я иду по бесконечным коридорам и бесчисленным лестницам, чем ближе я к чему-то приближаюсь, тем все страшнее и страшнее. Не понимаю ничего.

Ясно только: я спускаюсь под землю.

Свет становится более тусклым. Коридоры сужаются. Пропали окна и лестницы. Я в самом низу здания, там, где его фундамент: стены тут другие. Исчезли ровные светлые поверхности верхних этажей. Здесь повсюду шершавый бетон. Пахнет сыростью и гнилью. Землей. Изредка пощелкивая, гудят лампы.