Илья Крымов - Песнь копья

— Дальше, тварь.

— Балахас воспротивился! Он не хотел ехать на Ору, не хотел свататься, не хотел жениться!

— И что?

— Он… он… — колдун глянул сквозь пальцы на своего господина и продолжил вдруг спокойно, вкрадчиво, ровно, — он не хотел жениться никогда. Ни на Йофрид, ни на какой иной женщине. Правда, Кнуд, в том, что Балахас не любил женщин. Только его ближние мечи знали, что даже в набегах он не брал себе никого. Единственным человеком, согревавшим его ложе, был сын корабельщика Брона. Ты можешь помнить его…

— Т ю рфин, — свистящим шёпотом сказал северянин, — лучший друг Балахаса. Он громко смеялся, любил играть на флейте и мечтал стать скальдом… чтобы воспевать в др а пах подвиги моего брата. Он так часто это говорил. Продолжай тварь.

— Как прикажешь. Когда Балахас воспротивился и сказал конану в лицо, что не подчинится, твой отец был в великом гневе. Он пригрозил отречением и ссылкой, Балахас же рассмеялся и пообещал, что сам уплывёт со Стигги, и Тюрфина заберёт с собой. Слуги, которых конан потом отдал на убиение, дабы сокрыть правду, перед смертью рассказывали, что глаза Свена побелели тогда, как бывало с ним по великому гневу. Свен закричал проклятье и швырнул вслед твоему брату золотой кубок, из которого пил вино. Кубок проломил тому затылок и Балахас пал замертво. Когда пришёл мой учитель Ноанкун, ничего нельзя было сделать…

— И они решили превратить моего брата в нежить?!

Этот рёв погрузил в испуганную тишину всё вокруг, лицо северянина исказилось, став похожим на оскал белого медведя, его бледные глаза тоже побелели, а ближняя дружина… эти воины, казалось, боялись, что вождь пойдёт рубить всякого попавшегося на пути, обуянный в у том [73] В у т — священная ярость берсерка. . Следивший словно со стороны Майрон потягивал из фляжки и предчувствовал развязку.

— Я думал, что прощаюсь со своим братом тогда. А теперь ты говоришь, что я обнимал мертвеца. Я думал, что мой брат отправлялся на подвиги. А теперь ты говоришь, что конан и Ноанкун послали труп за землями и рабами. Вы… вы всё обгадили. Память о моём брате, его посмертие, вы всё обгадили, всё обмазали своим дерьмом. Паршивые тошнотворные заклинатели. Была бы моя воля, убил бы всех на свете. Убил каждого, от старика до младенца, убил бы всякого, в ком проявилась эта червоточина — магия. — Он тяжело вздохнул, прикрыл глаза и сидел так, будто борясь со слезами. Ни единой не выступило из-под век. — Йофрид не убивала моего брата, и она мне больше не кровный враг.

Все пожирали Кнуда глазами, ловили каждое его слово, даже Майрон замер, надеясь избежать неизбежного, дабы смочь завтра без стыда посмотреть в глаза своему ученику.

— Когда мы вернёмся, я буду говорить со своим отцом. Я объясню ему, почему пришло время уступить место, и меня он не сможет пришибить кубком. Будьте готовы.

Хирдманы повскакивали с брёвен, одобрительно восклицая, поднимая над головами оружие, выкрикивая клятвы верности.

— А этого, — Кнуд Косолапый посмотрел в сторону Майрона, — убить.

Мечи обратились на южанина, но капли сверкавшей, почти прозрачной ракии уже летели в огонь. Майрон выпрыгнул под ночное небо спиной вперёд за долю мгновения до того, как пламя с воем взметнулось, пролилось во все стороны, и из-под занявшихся парусов хлынули облака пепла. Испачканные и подпаленные наружу вываливались хирдманы; они падали на камни, сбивали с себя огонь. Визжал, скача на четвереньках прочь Куга. И последним медленно шагал Кнуд.

Страх охватил лагерь северян, паруса погибли, но драккары ещё можно было спасти, и воины бросились за водой, поочерёдно перечисляя добрых и недобрых богов. Отрезанные от всего остального мира непроходимым лесом и бескрайним морем, без кораблей они остались бы запертыми на Безлюдном берегу.

— Хитрый ублюдок, — говорил вождь, сбрасывая наземь полыхавший плащ.

Его волосы и борода укоротились, местами почернели, но Кнуду было на это плевать. Мало-помалу ближние приходили в себя, начинали видеть, озирались, считались. Трое из них дожаривались ныне в костре.

— Что ты плеснул в огонь?

— Мандрагоровый дистиллят, — ответил Майрон, возвращая фляжку на пояс, — не был уверен в твоём благоразумии, и ты действительно разочаровал меня, Кнут Свенссон! Я одарил тебя правдой, а назад получил коварную жестокость!

— Иди к своей мамочке, поплачься ей, а потом посмотри, как я буду разделывать её ножом, на твоих глазах! Ты, верно, думал, что я испытаю благодарность? Почувствую себя в долгу? — Последовал издевательский, унизительный смех. — Нет, я убью тебя, а потом найду Йофрид и убью её тоже… как только она надоест мне и всем моим парням! Хотя, может и не придётся! Они не видели женщины долгие недели, так что рыжая тварь подохнет, принося пользу!

Множество мрачных заросших лиц разошлись кривыми улыбками, засверкали алчными глазами; раздались удалые смешки.

— Она не виновна в смерти твоего брата!

— И что теперь, не насиловать и не убивать её?! Тупой кусок дерьма! Я жил с ненавистью к этой суке пятнадцать лет! Каждый день я представлял, как дотянусь до её горла! Ты хочешь, чтобы я всё забыл?! Ты что, вчерашний и не знаешь, что за огонь горит в груди воина?!

Старый меч Балахаса Ёрдевинда со звоном ударился о камни, а Кнуд Косолапый вытянул из ножен свой меч и поймал брошенный щит.

Майрон стоял и дышал. Глубоко, размеренно, в совершенстве воспроизводя техники «Семи Дыханий». Его грудь распирало, плечи будто стали ещё шире, вены по всему телу вздулись, а изо рта и ноздрей пошёл парок.

— Спасибо, — молвил седовласый едва слышно, — спасибо. Встречаясь с такими как ты, я могу на время унять свой стыд. Есть в Мире Павшего Дракона твари и почище. Какой восторг.

Их было слишком много. Десятки воинов тушили драккары, но другие собрались вокруг, с оружием в руках. Кольцо острой стали сомкнулось. Прежде рив убил бы их играючи, взлетел бы, защитился чарами Щита, обрушил сверху молнии, лёд и пламя, но не теперь…

— Что ты там шепчешь, выродок?! — закричал вождь, наступая. — Молишь богов о спасении?!

Магия ушла от него, уступив место чему-то ещё более опасному!

Майрон тряхнул левой рукой, выбрасывая в ладонь Светоч Гнева. Энергия хлынула из тела, прошла сквозь рукоять, в покрытый чертежами сердечник, достигла огненного камня аловита и тот исторг вовне язык твёрдого, материального пламени, — клинок длиной в три локтя. Он шипел и трещал, плевался искрами, истекал дымом, нестабильная форма, но зато достаточно горячая, чтобы рубить плоть, прожигать дерево, плавить металл. Ожил мимик-капюшон, сам отцепился от воротника плаща и прильнул к черепу, твердея, — превратился в конический шлем с полумаской, защищавшей глаза и нос.