Дин Кунц - Избранные произведения. IV том [Компиляция]

Со времени последнего сна Брайан создал голема, чтобы уничтожить Рикки Эстефана, другого, чтобы привязать серебряную пряжку к зеркалу заднего обзора в «Хонде» и изобразил из себя чародея-волшебника, сотворив из песка летающего ящера, и изготовил еще одного голема, чтобы устрашить героя-полицейского и его боевую подругу.

Применил свое САМОЕ МОГУЧЕЕ И ТАЙНОЕ ОРУЖИЕ, чтобы наполнить кухонные шкафчики Рикки Эстефана пауками и змеями, вставить головку разбитой статуэтки в кулак Конни Галливер и едва не свести Лайона с ума, трижды вернув его на кухню и усадив на один и тот же стул в различные позы самоубийцы.

Брайан хихикнул, вспомнив, каким совершенно потерянным и испуганным было лицо Гарри. Глупый, никчемный фараон. Герой сраный. Небось, чуть в штаны не наложил от страха. Брайан снова удовлетворенно хмыкнул. Перевернулся на живот и спрятал лицо в подушки, так как его начинал давить смех. Чуть в штаны не наложил. Тоже мне герой.

Вскоре он уже перестал жалеть самого себя. Настроение его заметно улучшилось. Однако физически он все еще был слаб и хотел спать, но одновременно чувствовал, что страшно проголодался. Потратив огромное количество калорий во время своих психических упражнении, он даже на несколько фунтов похудел.

Теперь, пока не утолит муки голода, ни за что не уснет. Накинув на плечи свой красный шелковый халат, Брайан спустился вниз на кухню. Достал из кладовки пачку «Малломарса», пачку «Орео» и огромный пакет приправленных луком жареных картофельных палочек. Из холодильника извлек две бутылки лимонада, плитку шоколада и порцию ванильного мороженого.

Нагрузившись всем этим, прошел через гостиную во внутренний, выложенный мексиканской плиткой дворик дома, часть которого была скрыта под нависавшим над ним балконом спальни. Уселся в шезлонг, стоявший рядом с ограждением, таким образом, чтобы видеть перед собой темнеющий внизу Тихий океан.

По мере того как секунды вторника, переходя границу полуночи, растворялись в среде, с моря тянуло влажной прохладой, но Брайана это мало заботило. Бабушка Дракман извела бы его упреками, что, сидя на сквозняке, он может схватить пневмонию. Но, если ему и впрямь станет невмоготу от холода, он легко с этим справится и, отрегулировав метаболизм тела, повысит его температуру.

Брайан стал за обе щеки уписывать плитки «Малломарса», запивая их лимонадом. Он мог есть, что хотел. И делать, что хотел. Хотя СТАНОВЛЕНИЕ его проходило в полном одиночестве и, конечно же, было ужасно несправедливо, что не стояли вкруг него верные и восхищенные ученики и собственная мать-Богородица, все это в конце концов было даже к лучшему. Если Иисус был милосердным и исцеляющим богом, Брайан желал быть грозным и все очищающим богом и потому его СТАНОВЛЕНИЕ должно проходить в полном одиночестве, не размягченное материнской любовью, не отягченное учением о любви к людям и милосердии к ним.

Этот до безобразия вонючий человек, от которого несет даже хуже, чем от упавшего с дерева на землю и полностью сгнившего апельсина, наполненного шевелящимися червячками, хуже, чем от дохлой и пролежавшей три дня крысы, этот самый вонючий на свете человек, от запаха которого все время свербит в носу и хочется непрерывно чихать, человек этот бредет с улицы на улицу, с аллеи на аллею, сопровождаемый облаком самых невероятных, самых неприятных ароматов.

В нескольких шагах позади него, не приближаясь, идет пес, держа нос по ветру, принюхиваясь к запаху того-кто-может-убить, непонятным образом затесавшемуся в это многообразие других запахов.

Они останавливаются у черного входа того места, где люди готовят себе пищу. Отличные запахи, настолько сильные, что даже напрочь забивают прочно устоявшиеся смрад и вонь этого человека, запахи, напоминающие, что он голоден. И до чего же их много, ах, до чего же много! Говядина, курятина, морковь, сыр. Сыр ничего, правда, в зубах застревает, но вкус ничего, во всяком случае, гораздо лучше, чем у жевательной резинки, которая тоже застревает в зубах, но не так хороша на вкус. Хлеб, горошек, ваниль, шоколад и много-много всяких разностей, так что просто челюсти сводит и обильно текут слюнки. Иногда он подбегает к таким местам, где люди готовят пищу, просительно виляет хвостом, и люди порой бросают ему вкусные объедки. Но большей частью прогоняют его, кидают в него камнями и палками, кричат, топают на него ногами. Людей вообще трудно понять, и особенно, когда дело касается еды. Многие из них берегут еду, не прикасаются к ней — а затем выбрасывают ее на помойку целыми контейнерами, где она гниет и страшно воняет. А если опрокинешь ненароком контейнер с пищевыми отходами — не пропадать же добру пока не испортилось, — они бегут к тебе со всех ног, страшно вопят и гонят тебя, словно ты какой-нибудь там кот-замухрышка. Ему не нравится, когда кто-то за ним гонится. Гоняться надо за драными кошками. А он не кошка. Он — собака. Это же так ясно. Странные существа эти люди.

Вот этот вонючка стучит в дверь, снова стучит, и дверь отворяет толстый человек, весь в белом и в клубах вкусных запахов.

— Господи, Сэмми, ну и видок же у тебя! В тысячу раз хуже обычного, — говорит толстяк в белом.

— Немного кофе, — произносит вонючка, протягивая толстяку бутыль, которую держит в руке. — Прости, что побеспокоил, мне ужасно неловко, но мне обязательно нужно выпить хоть немного кофе.

— А ведь я помню, каким ты был, когда много лет тому назад начинал свою карьеру…

— Немного кофе, чтобы оклематься.

— …и работал в том крохотном рекламном агентстве в Ньюпорт-Бич.

— До зарезу нужно протрезветь.

— …до того, как перешел работать в крупное агентство в Лос-Анджелесе. Помню тебя всегда таким быстрым, энергичным, элегантно одетым, все на тебе с иголочки и самое что ни на есть модное.

— Если не протрезвею, мне крышка.

— Это точно, — подтвердил толстяк.

— Пожалуйста, Кенни, налей мне в термос немного кофе.

— От одного кофе не протрезвеешь. Я тебе вынесу чего-нибудь поесть, обещай, что обязательно поешь, хорошо?

— Конечно же, обещаю. Но, ради Бога, не забудь налить туда кофе.

— Отойди от двери. Не хочу, чтобы босс тебя заметил и догадался, что я тебя прикармливаю.

— Конечно, конечно, Кенни. Я тебе ужасно благодарен. Но мне, хоть умри, обязательно надо протрезвиться.

Толстяк немного наклоняется набок и силится заглянуть за спину вонючки:

— У тебя с собой что, собака, Сэмми?

— А? У меня? Собака? Господи, откуда?

Вонючка оборачивается назад, смотрит на него, явно удивлен. Скорее всего, вонючка сейчас его прогонит, может даже пнуть ногой, вот толстяк — это другое дело. Толстяк добрый. Тот, кто так вкусно пахнет, не может быть злым.