Дин Кунц - Избранные произведения. IV том [Компиляция]

Толстяк наклоняется от двери вперед, пропуская свет оттуда, где много еды. Голосом человека-желающего-накормить-собаку говорит:

— Эй, псина, где ты там?

Если по-честному, то толстяк просто издает какие-то звуки, пес, конечно же, не понимает их смысла, слышит звуки, издаваемые человеком, и все. На всякий случаи виляет хвостом, так как знает, что людям это нравится, затем наклоняет голову набок, и на морде его появляется умильное выражение, которое неизменно вызывает у людей возглас: «Ну надо же!»

Толстяк говорит:

— Ну надо же! Ты явно домашняя псина, да? Кто же мог выбросить такого красавца на улицу, а? Есть хочешь? Ну конечно же, хочешь. Это мы сейчас быстро устроим, псина.

Люди часто называют его Псиной, чаще, чем по-другому. Много-много лет тому назад, когда он еще был щенком, одна маленькая девочка, которая его очень любила, звала его Принцем, но это было давно, очень давно.

Женщина и мальчик кличут его Вуфером, но чаще всего его все же называют Псиной. Он усиленно виляет хвостом и скулит, всем своим видом показывая, что толстяк ему нравится. И как-то даже весь трепещет, чтобы показать, какой он весь из себя безобидный, очень хороший пес. Ну очень хороший. Людям это нравится.

Толстяк что-то говорит вонючке, затем исчезает за дверью, закрыв ее за собой.

— Надо обязательно протрезвиться, — бормочет себе под нос вонючка.

Теперь остается только терпеливо ждать. Очень тяжело вот так стоять и ждать. Ужасно тяжко стоять на месте и ждать, когда с дерева спустится кошка. Но самое трудное — это стоять и ждать, когда принесут поесть. Время с того момента, как люди решают дать тебе поесть, и до того, как они действительно приносят тебе еду, кажется таким бесконечно долгим, что в течение него можно успеть и погнаться за кошкой, и погнаться за машиной, и обнюхать всех собак в округе, и облазить в поисках еды всю помойку, может быть, даже чуток соснуть, — и все равно придется еще долго ждать, пока они наконец принесут тебе поесть.

— Я видел такое, о чем должны знать все люди, — бормочет себе под нос вонючка.

Стараясь держаться от этого человека подальше, все еще непрерывно виляя хвостом, он делает все возможное, чтобы не вдыхать ароматы, источаемые местом, где готовят пишу, отчего ожидание становится совсем невыносимым, но запахи со всех сторон окружают его, и он не может не вдыхать их.

— Крысолов — не галлюцинация, он существует на самом деле.

Наконец толстяк возвращается, неся в руках странную бутылку и пакет для вонючки… и тарелку, доверху наполненную объедками.

Виляя хвостом, весь дрожа от нетерпения, он почти уверен, что объедки предназначены, конечно же, ему, но не хочет показаться чересчур нахальным, даже не трогается с места, чтобы подойти поближе к тарелке, а вдруг объедки не для него, и тогда толстяк пнет его ногой, заорет и прогонит. Кто его знает? И потому он ждет. На всякий случай жалобно скулит, чтобы напомнить толстяку о себе. Но вот толстяк ставит тарелку на землю, и теперь он твердо знает, что это все ему, и это хорошо, это прекрасно, Господи, это великолепно.

Крадущейся походкой, несмело приближается к тарелке, набрасывается на еду. Ветчина. Говядина. Куски хлеба, вымоченные в подливе. Ах, как хорошо, очень, очень, очень хорошо!

Толстяк присаживается перед ним на корточки, протягивает руку, чтобы приласкать, почесать у него за ухом, и он, хотя ему явно не по себе, позволяет толстяку это делать.

Иногда люди имеют дурную привычку подманить тебя едой, протягивают ее тебе, дают даже немного попробовать, потом делают вид, что хотят тебя приласкать, а сами больно бьют тебя по морде или пинают ногой, а порой, случается, делают и похуже.

До сих пор у него на памяти мальчишки, которые однажды подманили его едой, очень веселые, жизнерадостные такие были мальчишки. Протягивали ему куски мяса. Кормили его прямо с рук. Хорошие такие мальчишки. И все ласкали его. Чесали за ухом. Он обнюхал их и не заподозрил ничего дурного. Лизал им руки. Хорошие мальчишки, пахнущие солнцем, нагретым песком, соленым морем. Он становился на задние лапы, он гонялся за собственным хвостом, он кубарем перекатывался через голову — и все для того, чтобы сделать им приятное, развеселить их, вызвать их смех. И как же они смеялись! И боролись с ним. Он даже на спину перевернулся, подставляя им живот, подвергая себя ненужному риску. Позволяя им чесать свое брюхо. Хорошие мальчишки. Может быть, кто-нибудь из них догадается взять его к себе домой, станет кормить его каждый день… И вот тогда-то они схватили его за загривок, а у одного из них была маленькая палочка с огнем, и они попытались поджечь его шерсть. Он крутился, вертелся, извивался ужом, скулил, пытаясь высвободиться. Огонь на палочке потух. Они зажгли новую. Он мог бы покусать их. Но это было бы плохо. Он был хорошим псом. Очень хорошим. В ноздри ему ударил запах паленой шерсти, но она плохо горела, и они зажгли еще одну палочку, но ему удалось вырваться из их рук. И убежать. На бегу он оглянулся назад. Радостные, визжащие от восторга мальчишки. Пахнущие солнцем, нагретым песком, соленым морем. Смеющиеся мальчишки. Тычут в него пальцами и аж заходятся от смеха.

Большинство людей хорошие, но есть среди них и плохие. Иногда он сразу же по запаху отличает хороших от плохих. Плохие пахнут холодом… льдом… холодным металлом… хмурым морем, когда нет солнца и люди уходят с пляжей. Но иногда плохие пахнут так же, как и хорошие. Люди — самое интересное, что есть на свете. А до чего пугливы!

Толстяк, который сидит подле него у черного входа в месте, где готовят еду, хороший человек. Не щелкает его по носу. Не пинает ногой. Не поджигает его шерсть. Кормит его прекрасной пищей — да, да, да, да, прекрасной — и смеется по-хорошему, когда лижешь ему руки.

Наконец, толстяк дает понять, что еда кончилась. Ты встаешь на задние лапы, скулишь, даже подвываешь, переворачиваешься на спину, подставляя живот, снова садишься и просишь, волчком крутишься на одном месте, наклоняешь просительно голову, виляешь, виляешь, виляешь, виляешь хвостом, и снова наклоняешь голову, и хлопаешь ушами, показываешь все, на что способен, чтобы выпросить еще хоть немного еды, но все напрасно. Толстяк поднимается с корточек, заходит внутрь и закрывает за собой дверь.

Ну что ж, ведь ты и так уже сыт. И фактически больше тебе и не нужно. Это, правда, вовсе не свидетельствует о том, что тебе уже больше вообще не хочется есть.

Значит подождем маленько. Прямо здесь, за дверью. Он — хороший человек. И обязательно вернется. Не может же он забыть тебя, выкинуть из головы твои штучки, виляние хвостом, просительное поскуливание?

Надо ждать.

Ждать.

Ждать. Ждать.

Вскоре, однако, он вспоминает, что до того, как наткнулся на толстяка, был занят чем-то интересным. Но чем именно?