Дин Кунц - Избранные произведения. IV том [Компиляция]

Гарри, оторвавшись от дороги, перевел на нее взгляд. Конни не смотрела на него. Голова ее была запрокинута назад, глаза закрыты.

— Ты такая же самоубийца, как и я, — буркнул он.

— Тебе-то откуда это известно?

— Известно.

— Ни фига тебе не известно.

Притормозив на красный свет перед въездом на прибрежное шоссе, он снова повернулся в ее сторону. Глаза ее все еще были закрыты.

— Конни…

— Я всегда мечтала о свободе. А что, по-твоему, есть высшее проявление свободы?

— Просвети.

— Высшее проявление свободы есть смерть.

— Брось-ка ты эти свои дурацкие фрейдистские штучки, Галливер. Что мне больше всего в тебе нравится — ты никого никогда не стремишься подвергнуть психоанализу.

К ее чести, она улыбнулась, вспомнив, очевидно, что это же самое говорила ему в ресторане после стычки с Ордегардом, когда он попытался выяснить, такой ли она в действительности была бездушной, какой стремилась себя подать.

Она открыла глаза. Посмотрела на светофор:

— Зеленый.

— Я еще не готов ехать.

Она удивленно вскинула брови.

— Во-первых, никак не пойму, ты просто так чешешь языком или правда думаешь, что между тобой и этим фруктом Ордегардом существует что-то общее?

— Ты имеешь в виду всю эту дребедень насчет того, что следует любить хаос, принимать его как должное? Так оно, может быть, и есть, если не хочешь остаться в дураках в наше идиотское время. Но сегодня мне все больше кажется, что я любила кататься на волнах хаоса, потому что втайне надеялась, что одна из них в конце концов угробит меня.

— Любила?

— Теперь у меня пропало это чувство любви к хаосу.

— Из-за Тик-така?

— Нет. Просто… чуть раньше, сразу же после работы, еще до того, как сгорела твоя квартира и все пошло сикось-накось, я открыла для себя в своей жизни новые цели, которых раньше у меня никогда не было и ради которых стоит жить на свете.

На светофоре снова загорелся красный свет. Мимо них с шелестом пронеслись две машины и свернули на прибрежное шоссе.

Гарри молчал, боясь, что, задав вопрос и перебив ее, навсегда распрощается с возможностью выслушать до конца то, о чем она начала ему рассказывать. В течение шести месяцев арктический холод, заморозивший ее, не понизился ни на градус, если не считать того кратчайшего мига в ее квартире, когда, казалось, она была готова открыть ему самые сокровенные тайники своей души. Но тогда снова быстро задули арктические ветры и на корню заморозили это ее желание, однако в данный момент лед дал первую трещинку. Его желание во что бы то ни стало проникнуть в ее внутренний мир было таким сильным, что явным образом свидетельствовало, во-первых, о его собственной потребности обрести хоть какие-нибудь связи в этом мире, во-вторых, о том, за какими непреодолимо крепкими запорами хранила она все, что касалось ее лично; он готов был, если потребуется, все оставшиеся ему шесть часов жизни, стоя у светофора, но обязательно дождаться, когда Конни сама вложит ему в руки ключ к тайнику, в котором — он верил — за внешне непроницаемой оболочкой умудренного опытом полицейского следователя сокрыта именно та, особая, женщина, к которой он стремился всю жизнь.

— У меня была сестра, — прервала она молчание. — Об этом я узнала только недавно. Ее уже нет в живых. Минуло уже пять лет с тех пор, как она умерла. Но после нее остался ребенок. Девочка. Элеонора. Элли. Теперь я не хочу просто так быть стертой с лица земли, не хочу больше скользить, рискуя, по поверхности хаоса. Я хочу увидеть Элли, узнать ее поближе, полюбить ее, если смогу, а собственно, почему «если»? Обязательно смогу! Может быть, то, что случилось со мной в детстве, не полностью уничтожило во мне способность любить. Может быть, я могу не только ненавидеть. Мне надо обязательно это выяснить. И сделать это поскорей.

Слова эти несколько обескуражили его. Если он правильно ее понял, в сердце Конни не было места тому чувству, которое он питал к ней. Ну что ж! В отличие от нее он был уверен, что она способна на любовь, что обязательно отыщет в сердце уголок для своей племянницы. А одарив своей любовью девочку, найдет в нем место и для любви к нему.

Они встретились взглядами, и она улыбнулась.

— Господи, меня послушать — так чистая неврастеничка, готовая вывернуть душу наизнанку перед тележурналистом в открытом эфире.

— Да что ты, вовсе нет. К тому же… мне это действительно интересно.

— Еще немного… и я открою тебе, что люблю спать с мужиками, которые одеваются, как их матери.

— Правда?

Она рассмеялась.

— А то как же!

Ему хотелось узнать, что она имела в виду, когда сказала «То, что случилось со мной в детстве», но он не посмел спросить ее об этом. То, что произошло с ней тогда, если и не было ее сутью, ей, по крайней мере, таковой представлялось, и говорить или не говорить об этом — решать ей самой. К тому же у него к ней была тысяча — нет, десять тысяч — других вопросов, на которые он бы хотел получить ответ, но, если начнет их задавать, то стоять им у этого перекрестка без движения до рассвета, пока не придет Тик-так и не убьет их.

На светофоре снова загорелся зеленый свет. Тронув с места, он повернул направо. Через два квартала они припарковались у «Грин Хаус».

Выходя вслед за Конни из «Хонды», Гарри заприметил какого-то совершенно измызганного бродягу, примостившегося в тени за углом здания, в котором размещался ресторан, прямо против аллеи, ведшей к черному ходу. Этот бродяга совершенно не походил на Тик-така, был тщедушен и жалок на вид. Поджав под себя ноги, он сидел между двумя кустами и ел прямо из пакета, лежавшего у него на коленях, запивая еду горячим кофе из термоса, и что-то невнятно бормотал себе под нос.

Пока они шли к входу в «Грин Хаус», он неотрывно провожал их взглядом, в котором читались тревога и напряженность. Его воспаленные, налитые кровью глаза, которые ничем не отличались от сотен глаз таких же, как он, обитателей подворотен, выражали только одно чувство: панический страх. Может быть, ему мнилось, что он стал жертвой злобных космических пришельцев, обработавших его мозг микроволнами, чтобы свести его с ума. Или тысяч таинственных заговорщиков, действительно повинных в смерти Джона Ф. Кеннеди, и после нее прибравших мир к своим рукам. Или дьявольских японских бизнесменов, скупающих на корню всех и вся, превращающих людей в своих рабов и подающих в Токийских ресторанах внутренности американских детей в качестве гарнира. Еще памятно то время, когда половина, считающая себя нормальными людьми — или сходившая за нормальных, — истово верила в ту или иную, явно нелепую и сумасбродную, теорию. А для большинства полностью морально опустившихся обитателей улиц, вроде этого бродяги, подобные вымыслы были обычным житейским делом.