Дин Кунц - Избранные произведения. IV том [Компиляция]

На лужайке между главным входом в дом и подъездной аллеей, где он оставил свою «хонду», они чуть не наступили на большую кучу влажного грунта. Ее не было в этом месте, когда они входили в дом.

Из бардачка машины Конни достала ручной фонарик и, возвратившись, направила луч на холмик, чтобы Гарри мог рассмотреть его более тщательно. Сначала он осторожно обошел вокруг холмика, внимательно оглядывая его со всех сторон, но из него не торчало ни руки, ни какой-либо другой человеческой конечности. На сей раз все следы были полностью уничтожены.

Взрыхлив пальцами землю, он, однако, обнаружил в куче комки слипшихся листьев, подобные тем, что нашел в спальне Ордегарда. Трава, камни, мертвые земляные черви. Набрякшая от влаги, почти полностью сгнившая коробка из-под сигар. Оборванные корни, сломанные веточки, тонюсенькие косточки скелетика длиннохвостого попугая, включая хрупкое кружево одного из прижатых к тельцу крыльев. Гарри и сам толком не знал, что именно ищет: может быть, вылепленное из земли, подобно руке, обнаруженной ими в квартире Рикки, сердце, еще пульсирующее странной и зловещей жизнью.

Сев в машину, он завел мотор и включил печку. Холод глубоко проник в его душу. Ожидая, когда придет вожделенное тепло и не сводя глаз с черного холмика земли на темной лужайке, Гарри рассказывал Конни легенду о големе, мстительном чудище, вылепленном из земли. Она слушала его не перебивая, напрочь отбросив прежний свой скептицизм, так мешавший ей раньше, у себя на квартире, толком вникнуть в его горячий, но бессвязный рассказ о вполне реальной возможности существования социопата, обладающего сверхпсихическими способностями и демонической силой, могущей воздействовать на других людей.

Когда он закончил, она уточнила:

— Выходит тогда, чтобы убивать, он создает себе големов, а сам при этом отсиживается где-нибудь в полной безопасности.

— Скорее всего, так.

— А големов лепит из земли.

— Или песка, или растений — из чего угодно, из любого подручного материала.

— Создает их силой разума?

Гарри промолчал.

— Силой разума или с помощью какого-нибудь волшебства, как в сказке?

— Господи, да я-то откуда знаю. Мне и самому все это кажется невероятным.

— И тебе все еще кажется, что он к тому же способен вселяться в других людей и использовать их как марионеток?

— Скорее всего, нет. Во всяком случае, на этот счет у нас пока не было прямых доказательств.

— А Ордегард?

— Думаю, между ним и Тик-таком нет никакой связи.

— Да? Но ведь ты же сам настаивал, чтобы мы поехали в морг, так как тебе казалось…

— Правильно, казалось раньше, но не теперь. Ордегард — это самый обычный, доморощенный псих эпохи первого пришествия. Я как вырубил его вчера на чердаке, так этим все и кончилось.

— Но Тик-так же объявился здесь, в доме Ордегарда…

— Объявился потому, что мы здесь ошивались. Каким-то образом он умеет нас находить. Благодаря нам он и явился сюда, а не потому, что как-то был связан с Джеймсом Ордегардом.

От печки упруго дул горячий воздух. Его струи, обтекая Гарри со всех сторон, не могли, однако, растопить лед, разорвавшийся, как ему казалось, у него в душе.

— В разное время в течение нескольких часов мы просто-напросто напоролись на двух разных психов, — продолжал Гарри. — Сначала на Ордегарда, а потом на этого. Просто нам сегодня здорово не повезло, вот и все.

— Зато есть шанс попасть в книгу рекордов, — хмуро сострила Конни. — Но, если Тик-так — не Ордегард, чего ему от тебя-то надо? Почему он хочет убить именно тебя?

— Понятия не имею.

— У тебя на квартире, перед тем как сжечь ее, разве не он сказал тебе, что стрелять в него не значит покончить с ним?

— Да, что-то в этом роде. — Гарри силился вспомнить что еще орал ему голем-бродяга, но тщетно. — Насколько я помню, он даже и не называл имени Ордегарда. Это я сам решил… Нет. Ордегард, скорее всего, ложный след.

Он боялся, что теперь она может спросить, а как им напасть на нужный, правильный, след, который выведет их на Тик-така. Но Конни, сообразив, видимо, что ему и самому хотелось бы это знать, не стала припирать его к стенке.

— Ну и жарища, — сказала она.

Гарри убавил тепло в печке. Но внутри него лед так и не растаял. В блеклом свете приборного щитка он вдруг обратил внимание на свои руки. Они были сплошь покрыты грязью, словно руки человека, живьем закопанного в могилу, который только что с большим трудом выкарабкался наружу.

Подав «хонду» немного назад, Гарри выехал из подъездной аллеи и стал осторожно выбираться из крутых холмов Лагуны. Улицы в этой части города были совершенно безлюдны в столь поздний час. В большинстве домов свет был уже погашен. И казалось, что они едут по современному городу-призраку, жители которого куда-то бесследно исчезли, как канули в небытие члены экипажа старинного парусника «Мери Селеста»: пустые койки в темных домах, включенные телевизоры в опустевших квартирах, еда, оставленная нетронутой на тарелках в притихших кухнях, где некому садиться за вечернюю трапезу.

Взгляд его упал на часы на приборном щитке: 12:18. До рассвета оставалось чуть больше шести часов.

— Я так устал, что мысли в голове путаются, — пожаловался Гарри. — А, черт бы меня побрал, думать надо, обязательно надо.

— Давай поедем куда-нибудь, выпьем кофе, да и поесть бы не мешало. Надо хоть немного прийти в себя.

— Давай. Куда поедем?

— В «Грин-Хаус». На прибрежном шоссе. Он в это время еще открыт.

— «Грин-Хаус». Знаю, бывал там.

Пока они спускались с очередного крутого холма, оба молчали, затем Конни сказала:

— Знаешь, что меня больше всего поразило в доме Ордегарда?

— Что?

— Он напомнил мне мою собственную квартиру.

— Да? Каким же образом?

— Не валяй дурака, Гарри. Ты же собственными глазами видел и то и другое.

Гарри и сам заметил это сходство, но не хотел придавать этому значение.

— У него все же гораздо больше мебели, чем у тебя.

— Не намного. Никаких безделушек, ничего из так называемых декоративных вещей, никаких семейных фотографий. Одна картина у него, одна у меня.

— Но существует и значительная, я бы сказал, огромная, разница: у тебя висит плакат, в основе которого вид, снятый парашютистом с высоты птичьего полета, яркий, жизнерадостный, когда смотришь на него, испытываешь ощущение парения, свободы, прямо противоположное тому, которое чувствуешь, когда смотришь на этого вурдалака, пожирающего труп.

— Я в этом не уверена. Картина в его спальне говорит о смерти, о человеческой судьбе. Мой плакат тоже, как мне кажется, больше грустный, чем жизнерадостный. Он фактически тоже говорит о смерти, о том, как падаешь и ждешь, ждешь, когда же наконец раскроется парашют, а он не раскрывается.