Джо Аберкромби - Проблема с миром

С его головы стащили капюшон, и Броуд зажмурился, потом приоткрыл один глаз, без особого успеха пытаясь заставить окружающие его размытые пятна сделаться четкими.

– Подумать только! Гуннар Броуд – в моей гостиной!

Он узнал этот голос сразу, и первым, что он подумал, было: «Черт!» Сказал он, однако, другое:

– Здравствуй, Судья.

– Я же говорила, что он вернется, а, Сарлби? – Одно из пятен подплыло к нему. – Против своей природы не попрешь!

Кто-то водрузил на его нос стекляшки, подвинул их в привычную канавку на переносице, и словно по волшебству все вокруг прояснилось. Может, лучше бы оставалось как было.

Перед ним, ухмыляясь, стояла Судья; Сарлби и еще несколько людей того же типа, среди которых не было ни единого дружелюбного лица, отирались вдоль замызганных стен подвала. Время не сделало ее краше. Она по-прежнему носила ту же ржавую кирасу поверх изодранного бального платья, выглядевшего так, словно его сняли с какой-нибудь баронессы, после того как прогнали ее сквозь заросли терновника. Ее рыжие волосы свалялись в еще более безумный клубок и были подобраны кверху, словно какое-то попугайское гнездо на макушке, а по бокам небрежно обкромсаны до неровной щетины. Ее все так же увешивали драгоценные камни, золотые церемониальные цепи и нитки жемчуга, содранные с Вальбекских богатеев во время восстания. Но вместе с тем, словно для того, чтобы больше походить на персонификацию кровопролития, она перепоясалась множеством ремней и портупей с болтающимися на них ножами, заткнутыми за них топориками, а также клинками в количестве, достаточном для целой сети мясных лавок.

С момента, когда он впервые ее увидел, она всегда вызывала у Броуда тревожное чувство, и то, что он был привязан к стулу в ее присутствии, нисколько не помогало расслабиться. Невольно вспоминались мертвецы, которых она оставила висеть во дворе позади разрушенного здания суда. Броуд до сих пор слышал тот звук: словно поскрипывание корабельных снастей под свежим ветром.

Он-то надеялся увидеть Ризинау. Это и само по себе могло доставить немало хлопот, но Судья была вдесятеро хуже. Хуже – потому что она была гораздо умнее и гораздо опаснее. Хуже, потому что, если она стояла у руля, это значило, что здравый смысл уже выскочил в окошко и улепетывает к холмам. Хуже, потому что едва стоило ему ее увидеть, как Броуд снова ощутил у себя внутри виноватую щекотку. Ту, что возникала всегда, когда дело пахло насилием.

Она склонилась над ним, протянула руку и пригладила ему волосы унизанной перстнями рукой, словно мать, приводящая в достойный вид несговорчивого сына. Броуд, собрав волю в кулак, подавил побуждение отстраниться. Или, может быть, наоборот – придвинуться ближе?

– Знаешь, – промурлыкала она, – бывает, встречаешь… бывшего любовника, с которым вы не виделись много лет… и чувствуешь, как в паху что-то подрагивает?

Броуд отлично знал, как подрагивает в паху, – он испытывал это подрагивание прямо сейчас.

– И ты думаешь про себя: почему мы не вместе, как прежде? Как получилось, что такие хорошие отношения вдруг так испортились?

– Может, дело в казнях, – буркнул Сарлби из угла комнаты.

Судья обиженно надула губы:

– Люди меня просто не понимают! Вот в чем моя трагедия. – Она прищелкнула пальцами, и один из людей вложил ей в руку бутылку со спиртным. – Но ты… ты меня понимаешь, правда, Бык Броуд? Я знала это, еще когда ты швырнул моего человека через весь зал суда и прошиб его головой свидетельскую трибуну! Ты-то знаешь, что от тебя требуется.

Она обвернула языком горлышко бутылки и принялась пить крупными глотками, так что ее покрытое пятнами горло ходило ходуном. Поймав взгляд Броуда, она ухмыльнулась ему и причмокнула губами. Потом встряхнула бутылку – этот замечательный звук плещущегося внутри спиртного.

– Хочешь выпить?

– Нет, – ответил он, хотя ему хотелось этого больше всего на свете, и он явно не умел это скрыть.

– Точно не хочешь? А то у меня такое чувство, что в этой стороне, куда ты смотришь, тебе что-то очень по душе.

Разрываясь между ужасом и очарованием, Броуд смотрел, как она опустила руку, взялась за подол своей изодранной юбки и потащила вверх, обнажив татуировки, обвивавшие ее ляжки (высокопарные изречения, взятые из каких-то политических трактатов), потом перекинула эту ногу поверх его ног и уселась на него верхом. Ножи и цепи заскребли по ее кирасе, когда она поерзала, поудобнее устраиваясь на его коленях.

– Сарлби говорит, что ты хочешь поговорить с ломателями, – произнесла она.

Броуд пытался уверить себя, что Судья, сидящая на нем сверху, – это последнее, что ему нужно. Что он подвергается сейчас большей опасности, чем когда карабкался по лестнице на кишащие врагами стены Мусселии. Что она ему отвратительна.

Он не был уверен, кого обманывает.

– Беда в том, что ломатели испарились, как снег на солнцепеке, – продолжала Судья. – Те, кого не повесили, как, например, твой дружок Сарлби… – она бросила ему бутылку, – узрели свет огня . Уразумели глупость полумер. Ризинау смылся куда-то в Колон или еще в какое модное местечко, проповедует там свою околесицу легковерным и жаждущим. Но те из нас, кто остался в Вальбеке… – Она наклонилась к нему вплотную, так что он ощутил на лице ее жаркое дыхание. – Мы теперь все сжигатели!

Броуд старался удержать в уме мысль о Лидди и Май. Это ведь все ради них! Надо как-то взять себя в руки. Но это не так просто сделать, когда промежность Судьи трется о его наполовину затвердевший член, а спиртовой смрад ее дыхания настолько силен, что кружится голова.

– Ломатели, сжигатели, мне без разницы, – выдавил Броуд.

– Да уж, тебе -то, может, и без разницы. – Она длинно потянула носом воздух. – Я слышала, ты переметнулся на ту сторону.

– Подался служить собственникам, – буркнул Сарлби.

– И не просто собственникам! Самой королеве пчел, плоду иссохших чресел Костлявого! Савин-мать-ее дан Глокте!

– Дан Брок, – пробормотал Броуд.

Судья улыбнулась – или, во всяком случае, оскалила зубы.

– Не пытайся надуть надувалу. Или уж тогда пытайся как следует. Собственники урезают нам плату всеми возможными ухищрениями и называют это честным заработком. Закрытый совет издает свод правил, по которым богатые еще больше богатеют, а бедные вынуждены подыхать от голода, и называет это законом о равноправии. Знаешь, как назвали самый трущобный, самый дымный, самый дерьмовый проулок во всем Вальбеке? – Она наклонилась еще ближе и прошептала: – «Цветочные Выси»! Однако если назвать вещь другим именем, это еще не делает ее чем-то другим, верно?

– Откуда мне знать, – выдавил Броуд, избивавший людей ради заработка и называвший это «трудовыми отношениями». – Я не философ.