Ольга Ворон - Ангелы: Анабазис

— Удивляюсь беспечности охраны. Тут к ним целая вооружённая процессия после того, как покрошили их пост, а они сидят — не шевелятся.

— Нет нужды в беспокойстве, — тихим колокольчиком прозвучало в воздухе. — Гнездо радостно и светло ждёт прихода Отца! Прилёт Влекомого в объятия сладкотелой Королевы ждут веками…

Голос Стратим не выражал ни гордости, ни обиды, только констатация. Но людям, услышавшим её, от этого легче не было. Родимец напрягся, Батон сквозь зубы выматерился, исподлобья оглядываясь, а Катько хмуро повёл плечами. Есть особое чувство неприятия, когда с тобой разговаривает тот, кого нельзя увидеть. Появляется ощущение, что невидимка стоит у тебя за спиной и готов в любой момент недобро подшутить.

— То есть — Топтыгину ничего не угрожает? — поинтересовался Катько.

Помедлив мгновение, Стратим снизошла до разговора с рядовым человеком:

— Никто не поднимет пера на летящего в Гнездо Финиста, влекомого страстью и силой. Только радость и свет ждут его. Только объятия Рарог и обращение в Отца, вечно горящего светом созидания.

— То-то ему ребра промяли! От великой любви и радости, видать! — хмуро огрызнулся Батон.

— Умерший, но быстро доставленный, он был бы сожжён и оживлён обновленным, — ровно отозвалась стерва. — И стал бы Фениксом. Так поступают с финистами, дабы они стали настоящими созидателями, и поступают с устаревшими отцами для обновления, когда они становятся немощны от старости или умирают от ран. Обновлённый Феникс-муж — желанный свет для Рарог и ликующая сила для Гнезда. Обновление — это хорошо! Лишь одно лишает радости делать это вечно — хрупкость человеческого сознания. Оно стирается до младенческого при частых возрождениях.

— Приятная перспектива, — поперхнулся Михаил.

— А остальные люди? — вклинился Полынцев.

— Свита Влекомого не важна. Пока она рядом с ним и не мешает — она не нуждается в умерщвлении. Но, если Финист не захочет идти к сладкотелой сам — они станут его слабиной.

Медведев задумчиво повёл плечами. Зубров, шагающий рядом с Пушк о м, усмехнулся, словно поймал его тайные мысли. Подмигнул ободряюще.

— Значит, я в Гнездо могу пройти свободно… — кашлянул Михаил. — А ты?

— Я — нет, — сухо отозвалась стерва.

Разговор набирал обороты, хотя ситуация вокруг не предполагала откровений.

— Почему?

— Я — изгнана на три перерождения солнца без права возвращения. Если я смогу вернуться в Гнездо — падёт вера в непогрешимость решения совета Горгоний.

— Но тебя это не пугает…

— Когда твои глаза видят тысячи солнц, Отец, многое иное блекнет. Горгонии не выше и не божественнее любой другой расы. Древнее, но не лучше. Они — змеедевы, дочери первой расы Драконов, — и приходят в наш мир для поучения и управления из своего мира. Но и им свойственно ошибаться. И им свойственны личные амбиции…

— Понимаю, — кивнул Михаил. — И ты решила попасть на трон любой ценой?

— Не любой, Влекомый. Но высокой ценой.

— И тебе понадобился я как прикрытие.

Стратим молчала. Молчали и люди.

Медведев ждал ответа.

Мягкий снег на серых камнях пылился, словно впопыхах забытый на полу оставленного дома мех белого медведя — роскошное украшение, охотничий трофей или память о победе и желании жить.

— Мне не нужно прикрытие, Влекомый, — наконец, медленно заговорила Стратим. — Мне нужен Отец. И об этом мы сговаривались. Ты за твоих людей. Твои люди свободны, Отец! Прикажи им уходить и освободи своё сердце от забот. Ты войдёшь в Гнездо желанным Финистом — влекомым зовом страсти женихом. Я войду смертью и болью. Ты станешь Фениксом, обновлённым Отцом. Я — чёрной сестрой, идущей к трону. Если мы встретимся во Дворце — вспомни своё обещание.

Медведев не успел ничего сказать, как Юрий, идущий рядом, подшагнул, прижался к скимену и зашептал наверх, другу:

— Не дури, Мих. Здесь по территории стерв переться трое суток до ближайшего выхода. А там пернатые погранцы положат. А, если твоя избранница проиграет, это будет повод для войны!

Медведев недовольно тряхнул головой и хмуро отозвался:

— Юр, хорош мозги промывать. Чай, простейшие задачки и сам соображу.

Лицо Юрия странно разгладилось и, кивнув, он отодвинулся.

Михаил распрямился в седле и ответил в пустоту:

— У нас есть договор, девонька… Значит, будем пробиваться!

Стратим отозвалась сразу:

— На входе встретят поединщики от Гнезда. Если они не остановят меня, то дальше будет бой только за сам Дворец. За возможность бросить вызов Королеве. Я брошу ей вызов, и мы сразимся с ней один на один. Выигравшая в поединке будет править дальше. И это буду я!

— Вот и ладушки, — внимание Михаила уже переключилось на происходящее возле Гнезда.

Гамаюн, ведущая колону, достигла ворот и две магуры её личного охранения, сияя блеском фиолетовых крыльев, подлетели к Отцу и опустились рядом с человеческой свитой. Эдакие огромные свежие кляксы на только что нацарапанном письме — сверкающие, перетекающие, образные и вроде даже красивые, но чувства будят только неприятные.

Зубров снова подошёл ближе. Поправил шкуры, лежащие широкой попоной на крупе Пушк а . Расставаться с оружием, трудно добытым из подпространства, Юрий не собирался, потому перед выходом её скрытно подвесили на скимена. Зубров сунул руку под шкуру. Притороченная там катана ощутимо сдвинулась, выходя из пазов ножен, и ткнулась рукоятью под голень всадника. Михаил приготовился убрать ногу сразу, как только друг дёрнет меч из ножен.

Оглядевшись, Михаил выпрямился. От езды и общего напряжения спина утомилась, но именно теперь ей нельзя было давать отдыха. Сейчас требовалось показать гордость, величие и спокойствие будущего Отца. И утешала, и заставляла скорбеть, и вызывала горькую усмешку одна мысль — как бы оно ни получилось, а царём здесь ему предстояло провести не один век.

У входа гнезда толпились стервы. Глазели, разинув клювы и распахнув крылья, как человек, опешив, развёл бы руки в знакомом жесте «вот те на!». Толкались, спешили взглянуть на небывалое зрелище. А зрелище им представляли достойное. Сладкоголосая Гамаюн звенела негромким колокольчиком, распевая восхваления Влекомому, идущему на ложе сладкотелой. Её голос подхватывали Сирины, распахивая крылья, словно цыганки пёстрые платки. Иногда и стервы низкого сословия позволяли себе фанатичные взвизгивания. Потому всё вокруг звенело, жаля виски тонкими голосами. Напоминало начало женской истерики. Казалось, что ещё немного, звук достигнет апогея и начнутся визг, плач, вой. Предощущение давило на нервы, вытесняя спокойствие и разумность. Глаза слипались, руки потряхивало, мутило, как с перепою. Но всё-таки это влияло значительно меньше, чем песнь озверевшей Гамаюн два дня назад.