Ольга Ворон - Ангелы: Анабазис

Сразу за ним шёл Зубров. Шёл ровно, словно автомат. Также как и другие тэра. Было что-то нечеловеческое в строгой равномерности, в сосредоточенно-отрешённых лицах и точных руках. Казалось, что вот так размеренно и уверенно они могут двигаться вечно. Но сердце подсказывало, что и они уже выходят на предел.

Михаил уже дошёл до следующей развилки, когда сзади раздался шум. Обернулся — из только что проверенной норы, пикируя на Яромира, вывалилась стерва-работница. Одинат вскинул бледное лицо, поднял, защищаясь, руки. Огромный ком перьев накрыл человека, словно лавина. Михаил рванулся, нацеливая клинок. Сталь хищно ударила в незащищённый бок стервы. Та только вздрогнула. Крутанул лезвие, расширил рану и рванул нож назад. Зажмурился от струи. Снова всадил. Рядом заметил блеск чужой стали. Полетели порезанные перья. Плоть под ударами ходила ходуном, но стерва не сопротивлялась.

— Она мертва! — крикнула проявившаяся Стратим, останавливая безумство.

Михаил схватил пернатую тварь за окровавленное крыло и подтащил её в сторону. Кто-то рядом — слева и справа — тоже подхватил, помог. Даже на троих могола оказалась тяжёлой, словно рухнувший комель столетнего кедра.

— Яр!

— В норме! — раздался хриплый голос одината. — Всеволод!

Яромиру придавило лишь ноги. А вот Маугли, оттолкнувшего его, под тушей погребло. Точный удар клинком вышиб дух из стервы, но вот для тэра-недоделка времени разорвать дистанцию уже не осталось.

Оттащили стерву, присели рядом со скрючившимся на земле ведомым.

— Сева?

— Сейчас… Я сейчас… Сейчас… — стиснув зубы, шептал Маугли. — Сейчас… Я встану… сейчас…

Михаил бросил липкий нож и потянулся к запястью ведомого. Взял за пальцы.

— Сева, ты мою руку чувствуешь?

— Сейчас я… встану… сейчас…

Вены на висках зазмеились, завились от напряжения. Из ноздрей рванула кровь. Чёрная в свете подлетевшего солнышка. Дыхание стало частым и поверхностным. Пальцы ведомого в руке Михаила висели тряпочками.

Яромир, вставший рядом, закаменел лицом. Пряча взгляд, отвернулся.

Молчаливые тэра раздвинулись, когда их отстранила властная рука Стратим. Королева присела на корточки перед искалеченным. Чёрная, гибкая, опасная. Кошка. Только взгляд холодный, словно примороженный. Без сострадания, без понимания. В чём-то даже удивлённый взгляд. Будто не ясна ей, живущей странной мистической жизнью, сила смерти и её значение для остающихся жить дальше.

Зубров положил руку на плечо друга. Наклонился ближе:

— Звездец.

Молчали люди. Молчала Королева. Зелёное «солнышко» испугано металось над кругом. Дрожал воздух, гонимый сквозняками из нор и ходов. Скулили по стенам моголы. Скупо перетаптывались в ожидании команды к движению стервы-воины. Михаил потерянно смотрел на паренька едва ли восемнадцати лет, которому оставалось сдохнуть в утробе норы пернатых тварей просто потому, что угораздило его родиться в среде подлецов, отправивших на закланье. Пустой листок в конверте, словно заплатка на совести, холодил грудь.

— Маугля…

Ведущий щитов обернулся, придвинулся и вытащил пистолет. Щёлкнул затвор. Стёр рукавом с лица пыль, и тихо сказал:

— Идите. Я всё сделаю…

Медведев стиснул зубы. Взгляд ведущего «щитов» вздрагивал. Но руки не дрожали. Сделает.

Зубров потянул за плечо:

— Пошли, Мих. Нужно двигаться…

— Чёрт! Чёрт! Чёрт! — Михаил стиснул кулаками виски. — Ну нельзя же так! Неправильно так! Нельзя так глупо!

Ощущение дежа вю сколупнуло корку на душевных ранах — тут же заныли недавние шрамы. Инстинктивно потянулся и вытащил из ножен обломок. Старый добрый клинок, послуживший не один год, не одну рану нанёсший, и так бездарно погибший на площадке каменного форпоста. Михаил смотрел на сверкающий чередой изумрудных искр острый край и чувствовал, что наполняется теплом. Так тепло, так воздушно и мягко однажды он уже ощущал себя. Тогда, когда, уходя на смерть, его плечо сжал страж-сирота. Как и сейчас, тогда тело стало подобно пустой оболочке, наполненной горячим воздухом и светом, ходуном ходящим внутри плотской пустоты. Тогда он видел себя в глубине колодца, смотрел вверх, на звёзды и чувствовал их пытливый взгляд. И казалось, что всякая звезда — колодец с таким же узником внутри… А ещё однажды он видел как по серебристым трассам бегут капли-решётки, с заключёнными в них людьми… Но раньше, много раньше, он помнил Лес, огромный, как само бытие, словно весь состоящий из Дерев Жизни и Древ Познания. У Леса были старшие братья — Лунь и Дождь, но они уже отчаялись встретить того, кого ждали… Знать бы только — не его ли?

— Мих, не надо!

Медведев поднял глаза:

— Ох, Юрка… Это ведь то, чего ты ждал, правда?

— Мих? — Зубров опустился на колени, не отрываясь, глядя на острый излом клинка, мягко рисующий восьмёрки в руках друга.

— Сколько можно жить и не жить? Сколько? — усмехнулся Михаил. — Я жил полной грудью только тогда, до смерти брата. Сопливым пацаном, дураком, но — жил! Не пытался быть кем-то, кем быть не мог! Рюкзак на плечи и — айда! А теперь? Ты скажи, сколько так можно? Сидеть в колодце и смотреть на звёзды? Стоять на пороге и не перешагивать? Сидеть в капле и не вырываться?

Он оглядел стоящих вокруг. Тэра, словно почувствовав что-то невероятное, происходящее с ним, стояли замерев. Многие сложили на груди ладони в знаке взлетающей птицы. И ждали.

Юрка сидел, зажмурившись и стиснув на коленях кулаки.

Михаил усмехнулся и задрал рукав. Вены бесились под кожей. Змеились, путая след, словно прячась от ослепительно-зелёной искры, горящей на ломаном острие. Рассматривая, как вьётся отпущенным гидрантом бьющийся сосуд, Михаил продолжил:

— Я, возможно, не тот, кого ждёт Лес. Возможно и не тот, кому суждено быть Отцом. Но Стратим права — для того, чтобы создавать, нужно чувствовать себя творцом. Мать — та, что вынашивает и кормит. Отец — тот, кто воспитывает. А способ передачи воспитания… Ты помнишь? Воспитание — это возможность напитать собой, не так ли? Получается, быть отцом, значит отдавать себя. Не больше и не меньше!

Изумрудная искра коротко полоснула по предплечью. Рассечённая кожа раздалась под остриём. Брошенный нож звякнул на каменном полу и испуганное солнышко метнулось от раскрывшейся раны. Михаил пережал пясть и протянул руку к губам Всеволода.

— Михаил! — дёрнулся Яромир.

— Я помню! — рявкнул он, не оборачиваясь: — Моя кровь — оружие. Возможно, я убиваю его этим. Но делаю то, что чувствую правильным и единственно верным сейчас. Чувствую сам, без оглядки. Потому: не лезь! Нажать на курок ты всегда успеешь…

Кровью вымазанные губы дрогнули, раскрываясь. Капля потекла в рот. И — ничего. Ничего не изменилось. Всё такая же бледность кожи, заострённость черт, едва вздрагивающие веки закрытых глаз.