Светлана Кузнецова - Дворец для рабов [litres]

– Эх… любите вы метро, Олег Николаевич, – польстил, а может, сказал вполне искренне машинист.

– Архитектуру, Никита, – уточнил Немчинов, – да, люблю, – и, немного помолчав, добавил: – А вот людей… сильно недолюбливаю.

Скорость дрезины снова упала, теперь она двигалась так, что удавалось рассмотреть лица стоящих на платформе людей. На них не было отпечатка обреченности и безысходности. Они жили, может, и без надежды на быстрое улучшение условий, но находясь под защитой, не испытывая голода, в относительном достатке – не так уж и мало на Земле, пережившей катаклизм.

– Мама! – за одной из колонн пряталась девочка лет пяти: худенькая, в опрятном платье розового цвета. Большой бант на голове особенно выделялся, поскольку являлся ослепительно-белым. Яркий станционный свет путался в волосах, подсвечивая их золотом.

Строгого вида молодая женщина – с рыжими, коротко остриженными волосами, в юбке длиной до колен – стояла, уперев руку в бок, грозила указательным пальчиком девочке и качала головой.

– Ах, егоза! – восклицала она. С припухлых, красиво очерченных губ не сходила улыбка, неожиданно темные глаза щурились.

– Смотри, Тимур, смотри, – проследив за его взглядом, сказал Немчинов. – Вот это все – результат нашей… в том числе и моей работы. Не сравнить с твоей «Маяковской», не так ли?

Тим кивнул и запоздало возмутился:

– С какой это стати моей?.. Я просто вышел на эту станцию, но не имею к ней ни малейшего отношения!

Немчинов коротко рассмеялся, но глазами сверкнул остро и опасно – Тим аж вздрогнул, поняв, что едва не прокололся. Не стоило рассказывать о том, что в метрополитен пришел из Подмосковья, всем вокруг – даже намекать – мало ли кому они сообщат и доложат.

– А ты можешь назвать еще хоть одну станцию, где люди без документов – обычное явление? – понизив голос, поинтересовался Немчинов.

Тим прикусил губу, чувствуя себя недальновидным болваном.

– Ладно, не тушуйся. Лично мне все равно, где ты родился, лишь бы человеком был хорошим, – примирительно сообщил Немчинов. – Шанс есть у всех, даже у выходцев с Красной Линии, – и прямо взглянул на Индейца, который под его взглядом почему-то смутился, понурился, а после пробурчал, смотря в пол дрезины с явным намерением попробовать (вдруг получится?) прожечь в нем дыру:

– Скажете тоже, Олег Николаевич.

Они миновали половину перрона, прежде чем Тим решился продолжить прерванный разговор.

– И все же… насчет «Маяковской». Она не так далеко от Кольцевой. Почему бы ей не помочь?

– Не на всякий кусок следует зариться, – глубокомысленно вздохнув, проговорил Немчинов. – Метрополитен слишком большой – я уже говорил. И про лень – тоже. Маяковцы слишком привыкли жить в том дерьме, в которое превратили свою станцию. И они слишком ленивы, чтобы менять себя и ее. Зачем мыть пол, ведь скоро он все равно загрязнится? Зачем чинить и стирать одежду, ведь та скоро выйдет из строя? Каков смысл в однообразной, изматывающей работе день за днем, если можно подсыпать отраву какому-нибудь лопуху, а затем обчистить? Бандиты не говорят «заработать», эти крысы в людском обличье используют более удачное словцо: «поднять». Так говорили раньше: «поднять бабло» или «поиметь» – не заработать, а найти на пустом месте. На кой нам подобный человеческий балласт? Из любви к ближнему? В гробу я таких ближних видел, – закончил Немчинов с неожиданным ожесточением. – Если спросишь моего мнения, такие станции нужно планомерно зачищать от людской швали, а затем заселять заново.

– То есть расстреливать? – проговорил Тим.

– А у тебя проблемы с этим? Напомнить, скольких ублюдков ты положил в тоннеле по дороге к «Белорусской»?

Тим помнил. В том числе и свое состояние в тот момент. Он привык, не размышляя, спускать курок во время патрулирования. Секунда промедления стоила слишком дорого. За нее волкодлак мог успеть откусить ногу, руку, а то и голову либо самому нерадивому стрелку, либо его товарищам. Потому-то Тим и не раздумывал. В голове что-то щелкнуло, и люди стали огромными крысами, которых хотелось уничтожить, пусть и ценой собственной жизни.

– Я не только не приверженец идеи про невинные слезки младенцев. Мне противна сама постановка вопроса. Дети у достойных родителей всяко лучше, чем у всякой швали. Тех, кого ты видел на «Маяковской», уже невозможно чему-либо научить: слишком привыкли ничего не делать, поняли, что проще красть и выклянчивать – не прикладывая никаких усилий, не напрягаясь. Они уважают лишь грубую силу. Причем чем жестче поступаешь, тем быстрее доходит.

– Кому решать, кто достоин, а кто нет? – проворчал Тим.

– Мне и решать! – зло прошипел Немчинов. – Если сил и решимости хватит – то мне.

– Огневой мощи не хватит, а жаль, – сказал Индеец.

– Ее-то хватит, здесь иная проблема вырисовывается, – возразил Немчинов и принялся перечислять: – «Маяковская», Рейх… – О большинстве станций, которые он называл, Тим и не слышал. – У нас попросту не найдется столько людей, чтобы заселить зачищенные станции, а там, где слишком мало или почти нет представителей человеческого рода, селится некто иной. Тьма не должна расползаться по центральному метро, ее и без этого вдосталь. Мы все помним про туннель до «Сухаревской».

Бойцы покивали, Тим мысленно наступил себе на горло, решив не спрашивать. Однако Немчинов все равно ответил. Приложив два пальца к виску, он очень серьезным тоном произнес:

– Мрак и мгла для тела, души и разума.

Тим кивнул.

– Ментальная угроза, – разъяснил Таракан и передернул плечами. – Гадость полнейшая, одни панические атаки чего стоят, а там еще и галлюцинации.

– Не поминай. – Индеец чуть откинулся назад, высвободил руку и ударил напарника по спине. – Не накликай!

– Мы способны обеспечить достойную жизнь многим, но не всем, – не обращая на них внимания, Немчинов решил подкорректировать тему разговора, начавшего скатываться в интересное, будоражащее воображение, но совершенно не то русло. – А ведь есть и такие, которые постоянно вредят.

– Зачем?..

– Одни из элементарной зависти, жажды наживы; другие, как, например, на Красной Линии, – поскольку за нежизнеспособную идеологию держатся, но признать ошибку не хотят. Да и удобно существовать за счет рабов.

– Почему рабов? – не понял Тим. Он был знаком с историей, и определение рабства плохо сочеталось с помпезными лозунгами и стахановским движением.

– А как еще назвать, когда за труд денег не платят, обеспечивают минимум, и даже он не является собственностью?! – зло проговорил, будто выплюнул, Индеец и выругался сквозь зубы. Даже неудовольствия начальства не испугался – видать, больная тема.

– В начале двадцатого века коммунизм был религией энтузиастов: тех, кто верил в наступление светлого будущего и ради него готовился сдвинуть горы, поворачивать вспять реки, толкать науку к звездам, постигать тайны бытия, – проигнорировав его реплику, произнес Немчинов. – На Красной Линии все иначе. Может, и находятся фанатики, но их сравнительно мало. А стада с человеческими лицами – больше. Их руководителям не нужны индивидуальности, привыкшие думать, анализировать, экспериментировать и находить решение проблем. Они предпочитают строгую дисциплину, субординацию и смирение с полуголодным существованием и изматывающей работой. Нищета же без надежды на лучшее – штука обоюдоострая: портит характер, пресекает инициативу. А там, где нет перспективы, люди привыкают к лени и безысходности.