Андрей Но - Субъект. Часть первая [publisher: 1С-Паблишинг]

– И даже еду, – прошелестела она, демонстративно подняв руку к свету ламп. На ее ладони лежало предметное стекло со сплющенным образцом моей пропавшей, а точнее, как уже выяснилось, мною же ограбленной пищи.

– Он прямо сейчас вытягивает из всех нас питательные элементы организма, – буднично произнесла лектор.

С секунду все молчали. А затем как будто взорвалась граната, что подорвала уверенность присутствующих в целесообразности дальнейшего пребывания здесь, рядом со мной.

Возникла беспорядочная давка, все с воплями устремились наружу, устроив затор возле двери. Относительное спокойствие продолжали излучать лишь горстка. Потемневший лицом глава третьего уровня, преклонного возраста философ, мой учитель по нейрофизиологии, что смотрела на меня со странной улыбкой, и еще шесть человек. Сам же я испытывал фурор. Нет, даже больше – священный трепет.

Я, каким бы то ни было образом, управлял материей, не прикасаясь к ней ни пальцем, ни шумным выдохом из носа, без всякого зрительного контакта и даже, что несколько тревожит, без всякого сосредоточения… Бездумно, на уровне безусловного рефлекса…

Так вот в чем был затаен успех моей несгибаемой бодрости и отсутствии голода. Вот почему окружающим, что длительное время вились вокруг меня, становилось плохо.

Не из-за скверной погоды и вовсе не в силу непредвиденных обстоятельств и уж точно не из-за глобально разбушевавшейся теории вероятности, что решила всех одновременно разыграть, а особо наблюдательных посрамить.

Это было выразительной причинно-следственной связью, что так же объясняла и испорченную еду, и холодильник, вставший на ее пути в момент мигрирования в депо моего рачительного организма…

Тем временем герр Полкомайзер уже облачился в неизвестно откуда раздобытый антирадиационный костюм, и смело подошел ко мне на удивление близкую, разговорную дистанцию.

– Открытие за открытием, ну и денек, люди от переизбытка эмоций аж на свежий воздух захотели, – попытался пошутить он, глухо дыша в маску, отчего стекла для зрительного обзора запотевали.

– Так понимаю, на сегодня все?

– Боюсь, что да. Продолжать даже столь любопытные эксперименты без должных предупредительных мер безопасности – ошибка номер один в инструктаже любого ученого, – сокрушительно пропыхтел он, – тем более, даже сейчас я не уверен, что мой костюм является надежным барьером. До какой величины ты расщепляешь депортируемые элементы питательного сырья, из каких зон ты их черпаешь, в каких количествах – всё это пока стоит под вопросом…

Зал практически опустел, разве что в дверях, в щели проема, угадывался чей-то выпученный от ужаса и любопытства глаз.

– Ладно, – я протянул руку нейрохирургу, – тогда до встречи.

Но тот не торопился ее пожимать.

– Может… тебе лучше остаться здесь? – протестующе шмыгнув в респиратор, возразил он. – Ведь неизвестно насколько ты теперь опасен для общества.

– Нет, – резко отказал я, неожиданно для себя отступив на шаг, – я домой. Буду себя контролировать, обещаю.

Герр Полкомайзер задумчиво попыхтел, медля с ответом. Мое сердце начало биться быстрее.

– Я тебя провожу, – наконец выдохнул он, – и прошу тебя, никуда не выезжай из города, не рискуй и держи свою голову в сохранности. Она невероятна ценна.

Кот сидел спиной ко мне на подоконнике и наблюдал закат. Или фиксировал вниманием многочисленные, якобы играющие с ним цели, что прятались в машинах, за углами дома и подъездов, скрывались за гаражами или же попросту, в силу расстояния, делавшего их оптически миниатюрными, растворялись в вечере. А может, он и вовсе разминал шею. В любой трактовке эта картина вызывала только умиление, если бы не одно «но». Он бодрствовал.

И был он молодым, по своим кошачьим меркам. Не более двух с половиной лет прошло с момента, когда мне приходилось по ночам приучать его к лотку. Это был совершенно здоровый, не обремененный недостатками котяра, чьи уши едва заметно подрагивали, реагируя на тонкие и даже самые незначительные всколыхивания воздушной среды. Я стоял за его спиной, недавно зашедший в квартиру, все еще в куртке и, не скрываясь, дышал. Я втягивал в себя воздух со всеми скрипами и хрустом раздвигающихся ребер и треском натягивающейся на груди рубашки, я выдавал себя трепетом микроскопических мембран и подрагиванием голосовых связок, которые, при всем своем ничтожно тихом звучании, не должны были остаться незаметными для чуткого слуха хищника из семейства кошачьих. И уж тем более запах.

В моей памяти всплывали загадочные детали пробуждений. Безуспешно трезвонивший будильник. Тщетные, в попытке достучаться утром до моих ушей, возмущения кота. И даже треск стены от потугов ублюдка с дрелью, вкупе с тряской кровати, я воспринял исключительно телом и только потом слухом.

Но это вовсе не значит, что он у меня страдал. А выключаться просто так, чтобы затем включиться по мере надобности снова, он не мог. И я это знал.

Ретикулярная формация, отдел головного мозга, всегда стоит на страже перед входящими сигналами от органов чувств. И те привычные нам сигналы, которые не несут ни вреда, ни нового опыта, ни информации, цена которой могла бы скомпенсировать энергозатратный ресурс для ее считывания, со временем переставали получать от нее одобрительный билет на технический анализ в кору головного мозга. Это, скажем, могло быть все тем же носом, что исчезает из поля зрения уже на первых порах жизни. Тиканьем часов в спальне, ритмичный лязг которых со временем переставал восприниматься как таковой. И даже хронической болью, которая, неся в себе монотонный и не меняющийся характер, со временем уходит в тень.

Но занесение в черный список всех этих часто встречаемых, сосредоточившихся в нервный импульс алгоритмов информации, было делом непростым и долгим, требующим неоднократных подтверждений со стороны центральной нервной системы и уверенности, одобренной огромной базой данных, то есть опытом. Ведь успешно проигнорированный сигнал, порой, может стоить организму его жизни. Как и избыточное расточительство на анализ всего хаоса информации так же может толкнуть к смерти от истощения и сумасшествия, проявившего себя в самый неподходящий момент, когда надо бежать или обороняться. И потому мозг, эта бесконечно рациональная машина, ищет тонкую и плавающую грань между жизнеобеспечительным восприятием исключительно важных раздражителей в мире и мусором, который стоило бы отсеивать еще на подлете, даже не снисходя до него своим энергозатратным вниманием. Следовательно, логичным решением здесь было поручить это низшим и древним слоям мозга, то есть, инстинктам.