Андрей Но - Субъект. Часть первая [publisher: 1С-Паблишинг]

– И что же вы вдруг это вспомнили? – процедил я. – Вы считаете, что я убил того парня взглядом?

– Пока что не время что-либо утверждать, – возразил он, – пока что можно выстраивать лишь догадки…

В дверь постучали.

– Да, – разрешил следователь. Вошел мой друг.

– Здравствуйте. Паспорта я не нашел, но студенческий билет лежал на видном месте, – отрапортовал он, положив его на стол, и с встревоженным лицом обернулся ко мне, – ты как? Что произошло? Как ты..?

– Ничего особенного, – произнес я, взглядом призывая его замолкнуть, – все в порядке. Через пару дней заеду к тебе в гости.

Следователь демонстративно хмыкнул.

– Кажется, и в самом деле все в порядке, – он захлопнул билет и отложил его в сторону, – но закон есть закон. Результаты вскрытия придется подождать в камере.

– Вскрытия?! – ужаснулся друг.

Я поморщился.

– Какого-то парня угораздило отхватить инфаркт возле меня. Не повезло ни мне, ни ему.

– Понятно, – озадаченно протянул друг, – ну, в общем, не скучай тут, заходи ко мне сразу, как все закончится.

– Договорились. За котом моим, кстати, присмотри.

Надвигалась ночь. Магазины закрывались, караваны машин редели, а незначительные звуки, обычно еле различимые днем – шелест прозревающей листвы, звук падающих капель с крыши, вплоть до подозрительного лязганья за мрачной вереницей выстроенных в ряд бараков и шарканья где-то вдалеке, за спиной, чьих-то осторожно соприкасающихся с землей подошв, – сейчас становились отчетливыми, выделяющимися на фоне акустического штиля. Настораживающими. Пробуждающими воображение.

Близился конец третьих суток, проведенных в заточении. Наступление темноты я выявлял во многом благодаря повторяющемуся циклу факторов, перечисленных выше. Это было единственным мне доступным ориентиром, так как окна в моей камере отсутствовали. Но, разумеется, были и другие ориентиры. Например, настенные часы на верхнем этаже, с вполне угадываемыми очертаниями стрелок, или секретарь в комнате неподалеку, что уходил на обед или домой всегда ровно в одно и то же время, ни минутой позже, но иногда минутой раньше. Но гораздо занятнее все же было наблюдать за океаном звуковых волн на улице или на автомагистрали, что утихали, становясь спокойнее, еле движимыми, где даже самый жалкий скрежет вносил рябь в пространство по всему открывающемуся передо мной объему.

Я сидел на своей рубашке, расстеленной на покарябанной скамье. Ноги я подобрал под себя, раздвинув колени в позу лотоса. Я избегал соприкосновений с полом. Было видно и без алиеноцепции, что некогда на него мочились, где-то на него блевали, где-то проливали кровь. Пол здесь редко протирали тряпкой, а помещение не проветривали и вовсе, отчего воздух был экстремально затхлым. А еще, ко всему прочему, здесь было холодно.

Но, на мое счастье, в отдельных уголках камеры были рассредоточены удерживаемые силой мысли мои личные хранилища со свежим воздухом. Из них я неторопливо его потягивал, словно из трубочки коктейль, а температура вокруг меня была той самой идеальной величины, которую отыщешь разве что на островах, в теньке от пальмовых ветвей, утаивающих тебя от заходящего экваториального солнца.

Возле двери стояла дюжина тарелок с уже начинающей плесневеть похлебкой. К ней я не притронулся ни пальцем, ни двигательным сигналом из своей головы. Даже в скудной расцветке открывающегося передо мной антуража, воссозданного алиеноцептивными чернилами, эта еда выглядела ничуть не лучше той, которую я на молекулярном уровне грабил. Даже хуже. В ограбленной балласт был хотя бы свеж, а эту словно зачерпывали из стойла.

Но я отнюдь не голодал. Смотрящий, заявляющийся сюда время от времени с едой и с каждым разом бросающий на меня всё более недоверчивый взгляд, сам того не подозревая, подкармливал меня всем самым необходимым, после чего в его глазах темнело, и он с незаметным, как ему казалось, никому пошатыванием возвращался к себе на пост.

Но, несмотря на предоставленные самому себе базовые удобства, я все равно сидел как на иголках. Причин тому было несколько, и главенствующая среди них была вовсе не сожаление о содеянном. Естественно, первые сутки были некоторые терзания, были попытки посредством анализа ситуации на разный лад оправдать деяние, но при любом раскладе чувство совести обгладывало меня до самых костей. Тот парень спровоцировал во мне древнейший инстинкт – защиту собственного достоинства. Впрочем, он и сам был изначально под его влиянием. Но с его стороны это была скорее не защита, а предупреждающая контратака. Опережающий удар по каждому, кто способен потенциально стать твоим соперником. Того парня следовало жестоко проучить. Унизить прилюдно, затолкнуть в него эту потребность куда поглубже, обрезать под корень весь его павлиний хвост. Но не убивать.

Неизвестно как, но в порыве бешенства я его казнил. А за час до этого поджарил током ученого. Впрочем, то было необходимостью: либо я, либо меня. Но все же…

Я с силой откинул голову назад, ударившись о стену затылком. Тупая боль с недоумением разлилась по голове. Зачем? Свершившееся не изменить. Поэтому единственное, что стоит предпринять – это смириться и жить дальше. Только впредь быть более осмотрительным и менее… радикальным.

Но хоть я себя и простил, и жизнь по моему великодушному решению продолжалась, её изрядно могли подпортить все эти расследования убийств на пару с незавершенными экспериментами Айсберга. Что, если уже прямо сейчас в этот участок мчатся агенты из Айсберга? Я терпеливо ждал три дня, а про меня словно забыли. И это при допущении того, что для них я, возможно, вовсе и невиновен! А может, им сказали держать этого парня до некоторых пор на замке, пока сами ищут способ захватить его без единой потери? А вдруг они давно уже всё прознали, а виду не подают, чтобы я ничего не предпринимал и безропотно ждал, наивно полагая, что всё само по себе уладится, и меня вскоре отпустят?!

Я в который раз перенесся своим вниманием в кабинет к следователю. Время от времени я туда заглядывал, словно нетерпеливый школьник, то и дело проверяющий соцсеть в надежде увидеть новое сообщение.

Но тот сидел, как и всегда, с виду спокойный, но в глубине анатомических структур довольно нервный, раздраженный, он снова и снова перебирал какие-то бумаги, вечно курил, отвечал на звонки, пускал саркастические усмешки подчиненным, а также время от времени он подрывался из-за стола, чтобы быстро высунуть голову за дверь и осмотреться. Самое странное, что за этим не следовало ровно ничего такого, что могло бы объяснить его, вне сомнений, параноидную боязнь быть застигнутым врасплох за чем-то непозволительным. Он как ни в чем не бывало садился за стол и возвращался к своей рутине.