Дэвид Эннендэйл - Грешные и проклятые

- Встать! – приказал я, вздернув его на ноги. – Отвечай!

Его рука бессмысленно хлопала по стене траншеи, откуда из грязи, словно экскременты, выдавливались кости. Черепа, бедренные кости, расколотые грудные клетки… Отбросы поля боя. Трупы варились в грязи, если санитары не успевали убрать их. Кожа и мышцы разваривались, оставались только кости. Я остановился, глядя на это зрелище.

Иногда, когда кипящая грязь сильно сжимала траншеи, кости выступали на поверхность. Они сыпались со стен и скапливались на дне траншеи. Большая их часть снова тонула в грязи, но иногда они оставались. Я оттолкнул солдата и, выхватив из горячей грязи дымящийся череп, поднес к его лицу.

- Это? Ты кричишь из-за этого?

Я снова схватил его, прежде чем он успел отвернуться.

Он был трусом. Как и все они. Что толку от солдата, который не может смотреть в лицо смерти? Не больше, чем от пушки, которая не может стрелять.

Воздух дрожал от глухого грохота вражеской артиллерии. Траншея содрогалась и изгибалась, люди падали с ног или пытались держаться за феррокритовые плиты, удерживавшие волны грязи. Глаза за респираторами были полны страха. Ропот голосов становился громче. Оказавшись между смертью в грязи и воплями этого труса, они были на грани.

Дисциплину следует поддерживать. И поддерживать ее – мой долг.

Я схватил его за бронежилет и подтащил ближе.

- Замолчи! – приказал я. – Замолчи!

Но он не умолкал. Возможно, он уже не мог остановиться. Я не эксперт в области душевных болезней. Может быть, его разум был сломлен настолько, что мир вокруг него превратился в нечто столь бесконечно ужасное, что он не мог думать ни о чем другом, как вопить и вопить и вопить… Этот шум был как нож, буравящий череп. Наверное, даже хуже непрерывного грома вражеских пушек.

Я должен был заставить его замолчать. Ради блага полка. Ради дисциплины. Я подтащил его к обвалившейся стене траншеи и костям. Он пытался вырваться, колотя по моей руке. Слабые удары. Слабый разум. Слабое звено. Я отшвырнул череп и ткнул кричавшего лицом в груду костей.

- Идиот, - прорычал я. – Мертвые не могут причинить тебе вред. Но я могу, если ты не прекратишь эти глупости.

Он дергался в моих руках и визжал. Санитар свалился и пытался подняться на ноги. Другие смотрели. Наблюдали. Я хотел, чтобы они это видели. Видели, что здесь нечего бояться. Кроме меня.

Его вопли изменились, превратившись в отчаянный детский плач. Слабый, как я и говорил. Возможно, слишком молодой для поля боя. Но Бог-Император выбрал его и привел его сюда. И наименьшее, что он мог сделать – проявить немного смелости. Это все, чего Бог-Император хочет от своих слуг. Смелость делать то, что необходимо, невзирая на цену. Я говорил это ему, говорил им всем, держа его здесь, лицом в грязи, и не обращая внимания на его попытки вырваться. Эту возможность преподать урок нельзя было упускать, даже посреди ужаса артиллерийского обстрела.

Он отчаянно пытался вырваться. Я толкал его глубже лицом в грязь, пока кости из стены траншеи не посыпались мне на руки и грудь. Его ботинок ударил меня по голени, а его руки тщетно вцепились в грязь по обеим сторонам от его головы. Он пытался держаться за стену траншеи, все еще вопя, хотя теперь его крики были едва слышны за грохотом орудий.

И внезапно он умолк. Это было так неожиданно, что я почти выпустил его. Но я его не выпустил. Я держал его еще мгновение, может быть, больше. Я хотел убедиться. Он должен был осознать преступление, которое он совершил. Трусость – сорняк в саду победы. Страх – порок слабых. А я не потерплю слабости в моем полку.

Когда я вытянул его обратно, стало ясно, что я переоценил его. Он был еще слабее, чем я думал. В этот момент я понял, что оказал ему услугу, и это разозлило меня. Слабость следует наказывать, а не поощрять.

Он мертвым грузом висел в моих руках, и я бросил его. Его тело рухнуло на дно траншеи и осталось лежать неподвижно. Синие глаза, широко раскрытые и пустые, смотрели в никуда. Ощутив на себе взгляды других солдат, я повернулся, глядя в их ошеломленные глаза.

- На что вы смотрите? – негромко спросил я.

Они ничего не сказали. Да они и не могли ничего сказать. Их жизни принадлежали мне. Я имел власть судить их и выносить приговор по своему усмотрению. И они знали это. Хотя знали они и то, что я не стану судить их несправедливо. Иные комиссары могли – маленькие тираны, прятавшиеся за властью Его. Но я не был таким. Десница Бога-Императора вела меня, и свет Его горел во мне.

Иногда я задумывался, видят ли они это. Способны ли они это видеть. Свет Императора, я имею в виду. Или их души были слишком примитивны, чтобы воспринять славу Его? Честно говоря, я часто задавал себе этот вопрос. Я – благословен среди верующих? Или эта милость – общая судьба всего человечества, разделяемая всеми, осознают они это или нет?

Признаюсь, этот вопрос не дает мне покоя.

Но в тот момент я думал не о милости и не о свете. Я думал о мертвеце у моих ног, о том, как его глаза смотрели в небо, словно пытаясь узреть звезды. Синие глаза. Ни у кого в полку не было синих глаз. Я знал это, потому что это моя работа – знать такие вещи. Когда большую часть дня, который длится 36 терранских часов, все носят респираторы, то учишься узнавать людей по глазам, по голосам и по движениям.

Я узнал его. Не по имени. Но его глаза… они изменились? В таких условиях иногда встречались и мутации. Еще один признак слабости. Его преступления усугублялись, даже в смерти. Или, возможно, в воздухе или грязи был какой-то яд, повлиявший на изменения, случившиеся с ним? Эта мысль вызвала у меня дрожь, и признаюсь, я посмотрел на свой респиратор, висевший на поясе, и выругал себя за глупую браваду.

И, наверное, только из-за этой секундной заминки я заметил медальон. Маленькую вещицу из золота. Она выбилась из-под его бронежилета и лежала на его неподвижной груди, потускневшая позолота была еле видна под грязью. Я потянулся и сорвал его с шеи мертвеца.

Медальон висел в моих пальцах, покачиваясь, и я увидел, что на нем есть замок. Возможно, что-то внутри. Какой-то секрет. Секреты и тайны – еще одна трещина в стене дисциплины. Солдатам не позволено иметь тайн. Их жизнь в идеале должна быть простой, чистой и прямой, как наточенный штык.

Еще одна слабость. Еще одно преступление. С каждым мгновением его смерть казалась все более оправданной, и я ощутил удовлетворение. Сам Бог-Император направил мою руку, как и много раз до этого.

- Убрать его, - приказал я. Пока я рассматривал медальон, санитар склонился над трупом. Несмотря ни на что, мне стало любопытно. Что было в медальоне? Картинка, письмо – или что-то еще? Я сжал медальон в кулаке.

- Чего ты ждешь? Я сказал, убрать его.