Дэвид Эннендэйл - Грешные и проклятые

Лигейя встала.

- Ты даже не думаешь, о чем ты говоришь. Тогда я спросила тебя, насколько далеко зашли твои сомнения, и ты не ответил мне.

- Я сказал, что хотел бы знать, в чем состоит воля Императора. Я хочу быть тем, кто знает , - мои мысли снова вернулись к доку Гамма. – Как знает он .

- Кто?

- Космодесантник.

Она улыбнулась.

- Ты хотел бы поговорить с ним?

- Да.

Ее улыбка померкла.

- О, ты серьезно.

- Вполне. А Хьюзен не хочет выпустить его из стазиса.

- И у него есть на это основания. Мы должны ждать указаний.

- К тому времени, как на ваш запрос ответят, я уже давно должен буду улететь, - сказал я.

- Тогда то, что скажет космодесантник – если он вообще что-то скажет – не для тебя. Тебе уготована иная судьба.

- Это банальность, Лигейя.

- Нет. Это правда , - теперь она разозлилась. – Ты не можешь получить все желаемое здесь и сейчас.

- Я этого и не ожидаю.

- Неужели? Ты же хочешь, чтобы все было на твоих условиях.

Я встал, тоже разозлившись, потому что знал, что она права.

- Может и так, - сказал я. – Может быть, это и неправильно. Но что насчет тебя? У тебя вообще нет никаких условий? Ты бездумно принимаешь все, что с тобой происходит? О, смотрите, я потеряла другую руку. Ничего нельзя сделать, чему быть , того не миновать .

Лигейя с яростью посмотрела на меня.

- Убирайся, - сказала она.

Я должен был извиниться. Ради Трона, я должен был. Но вместо этого я просто вышел из ее каюты.

Еда на станции «Лигуриан» была не слишком аппетитной, хотя и имелась в достаточном количестве. Были и другие предметы снабжения, более важные для поддержания морального духа, чем физического существования. Одним из самых важных грузов любого корабля, доставлявшего снабжение на станцию, был амасек. Я прибыл на «Лигуриан» со своим запасом, зная, что захочу поделиться с Лигейей. Собственно, мы уже воспользовались этим запасом, хотя алкоголь сделал меня еще более мрачным и упрямым. Когда я покинул каюту Лигейи, то зашел в столовую и взял еще одну бутылку.

Я сделал несколько больших глотков прямо на ходу. Преисполненный страдания, убежденный в несправедливости галактики, я хотел, чтобы опьянение послужило мне оправданием пойти туда, куда я уже направлялся. Хотя я дал себе еще один шанс пересмотреть свою позицию. Сначала я пошел в часовню. Это было помещение рядом с мостиком, больше, чем требовалось для такого маленького экипажа, и единственное место на станции, имевшее украшения, даже позолоту с бронзой. Я подошел к алтарю, глядя в пустые глазницы крылатого черепа. Я был рад, что Хьюзен не слишком настаивал, чтобы я читал проповедь. Мне просто нечего было сказать.

Здесь мне не нашлось утешения.

Не нашел я его и в амасеке. Оставив бутылку рядом с алтарем, я ушел из часовни.

Я направился в док Гамма. Там сервиторы вытаскивали из прорезанного туннеля куски металла и сбрасывали их в мусоросборник. Другие продолжали работать над внешними частями обломка корабля, снимая с них слои металла. Я шел мимо них, обходя островки работы, где сервиторы методично резали огромные металлические кости корабля. Один раз я едва не столкнулся с гусеничным сервитором. Мгновение мы стояли лицом к лицу, и его пустые мертвые глаза смотрели прямо сквозь меня, прежде чем я отскочил с его пути. После этого я вошел в туннель, уверенно шагая, словно у меня было важное дело здесь.

Думаю, у меня действительно было там важное дело. Просто оно представлялось мне слишком расплывчато.

Перед отсеком со стазисным полем тоже были сервиторы. Один из них стоял неподвижно, подключив мехадендрит к пульту управления стазисным полем, который установил Мейсер, чтобы вовремя отреагировать, если состояние стазисного поля внезапно изменится. Еще один сервитор оттаскивал обломки. Я слышал, как поблизости работают другие сервиторы. Они не продолжали углублять туннель, пока экипаж спал, но укрепляли уже прорезанный.

Пройдя мимо неподвижного сервитора, я остановился у входа в отсек, перед самым стазисным полем. Я смотрел на космодесантника, на это неподвижное воплощение абсолютной веры. Он не мог говорить со мной, но я мог говорить с ним.

- Что ты знаешь о сомнениях? – спросил я ангела Императора. – Возможно, ты даже не знаешь, что они существуют. Я знаю истину Бога-Императора. Я верю в нее. Лигейя спросила, насколько глубоко зашли мои сомнения. Они зашли не настолько далеко, чтобы стать ересью. Я сомневаюсь в себе, а не в вере. Я верю в Имперское Кредо. Я…

Мне больно было смотреть на неподвижное лицо, застывшее в религиозном экстазе. Но я не отворачивался.

- Я… думаю, что верю, - произнес я еле слышным шепотом. Эти четыре слова ужаснули меня, едва сорвавшись с моих губ. Мое лицо горело от стыда. В то же время у меня мурашки бежали по коже от того, что я честно высказал столь ужасное сомнение.

Это мгновение прошло, и, глядя в неподвижное лицо ангела, я стал смеяться от облегчения. Высказавшись об одной лишь возможности, что я могу усомниться, я изгнал это сомнение. Нельзя было не верить, когда передо мной было доказательство истины Императора.

- Я верю , - сказал я, и в тот момент эти слова звучали для меня как истина. Легко изгнать сомнение, когда перед тобой чудо. – Но я не чувствую истину так, как должен. Как я могу проповедовать, когда не чувствую ее? Не буду ли я в таком случае как минимум лицемером?

Космодесантник отвечал лишь безмолвным экстазом.

- Это бессмысленные слова для тебя, не так ли? Ты не можешь сомневаться, когда являешься ангелом Императора. Ты – живое доказательство Его божественности. Для тебя нет такой вещи, как лицемерие.

Космодесантник смотрел на источник своего экстаза. Я проследил за его взглядом, но там была лишь пустота.

- Ты чувствуешь истину. Ты есть истина. Ты не научишь меня ей? Если я смог чувствовать то, что чувствуешь ты, я буду знать свой путь. Я приму свою судьбу…

Я замолчал, не в силах произнести ложь.

- Нет, - сказал я. – Мы оба знаем, что это не так. Это не то, для чего я был создан. И я не понимаю. Я не понимаю, как Имперское Кредо может быть истиной, но при этом чувствую, что это ложь.

Я почти ожидал, что неподвижный сервитор вдруг оживет и набросится на меня. Застывшее воплощение экстаза словно осуждало меня, и во мне поднялось негодование.

- Я не хотел такой судьбы. Я не просил о ней. Что хорошего в истине, если она приносит мне лишь боль? И если я улечу, что хорошего я сделаю, если буду ненавидеть каждое мгновение своего существования? Если я ненавижу свои обязанности, я принесу больше вреда, чем пользы, исполняя их. Будет лучше отпустить меня, - я помолчал. – Мы оба должны быть свободны.

Я выпрямился, пытаясь создать иллюзию, что я твердо намерен настоять на своем.