Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

Владек-дурачок однажды напугал ее, разглядывая красивую шаль набивного шелка, которую она накинула на плечи. Даже сейчас шаль пахла каким-то чужим запахом, душным, сладким, тревожным. «Думаешь, твой батя увозит их куда? — сказал он, хихикая. — Перевозит на ту сторону? Вот тебе, Янка, он гроши с них берет, а сам завозит подальше в плавни и — концы в воду. Там, на дне, мертвяки лежат, ох, сколько мертвяков», — говорил он, тараща белые глаза. «Замолчи, дурень!» — сердито закричала Янка, но дурачок только отбежал и теперь хохотал, скаля щербатые зубы. Янка, хотя и взрослая, расплакалась и побежала к отцу. «Батя, — кричала она на бегу, — что он говорит! Что он говорит такое ужасное!» Батя, узнав, помрачнел, но не рассердился, а погладил по голове жесткой ладонью с мозолями от весел.

— Может, кто так и делает, Янка, — сказал он серьезно, — но я нет. Грех это. Живые же души. А я не душегуб какой-то. Я честно. Может, им там пошастать, бедолагам.

— Где? — спросила она тогда.

— На другом берегу.

Она поверила, хотя среди новоприбывших встречались и противные. Например, одна дамочка, которой она вынесла на крыльцо кринку с молоком, отказалась пить.

— Вы кладете в молоко лягушку, чтоб не скисало, — сказала она, брезгливо сморщив тонкий нос. — Как это можно?

— Зачем? — удивилась Янка. — У нас хороший погреб.

Но дамочка так и не поверила.

А один раз река принесла человека. Как раз когда они удили рыбу с мостков, вернее, батя удил, а Янка чистила, потрошила и полоскала в реке. Ее тень плясала на зеленой мутной воде, и если приглядеться, было видно, как по рыхлому дну медленно-медленно ползет ракушка-перловица.

Лодка, вертясь, выплыла из-за островка, заросшего ивами. Отец, хлюпая болотными сапогами, подошел к лодке, подтянул ее багром и заглянул внутрь. Янка, перевесившись с мостков, тоже заглянула, вытянув шею и одновременно боясь, что увидит что-то очень страшное и неприятное. Мертвяка, например.

Человек и правда лежал в лодке лицом вверх, закрыв глаза.

Волосы его шевелились в воде, которая всегда скапливается на дне лодки, на них налипла серебристая чешуя плотвичек.

— Ой! — сказала Янка и непроизвольно поднесла руку к губам.

— Та нет, — сказал отец. — Он живой. Дышит…

Он подумал и толкнул лодку багром, чтобы ее закрутило и унесло в дальние темные водовороты, но Янка с неожиданной для себя самой резвостью прыгнула в воду и вцепилась в борт.

— Ты ж сам говорил, батя, грех это…

— Ох, Янка, — приговаривал отец, выволакивая лодку на берег, — допрыгаешься. Дурные люди сейчас по земле ходят, а ну, как он один из них?

— Он не может быть дурной, — возразила Янка, — смотри, молодой какой…

— Так что, что молодой? Ну ладно, не он дурной, другие дурные… Придут, найдут его… Опасно сейчас раненых укрывать, Янка.

Тем не менее они переложили раненого на брезент и оттащили его в сарай, где лежала груда матрасов, набитых подгнившей соломой. Если кто из тихих ночных людей почему-то задерживался, то ночевал он тут, в сарае.

— Зачем его — в лодку?…

— Ну… не хотели, чтоб нашли у них мертвяка, — сказал отец, запаливая цигарку. — Подстрелили и пустили по реке. А придут за ним — где такой-то? А нет такого-то. И не было никогда.

— Что он им плохого сделал?

— Не знаю, доча. Сейчас все делают друг другу плохо. Время такое.

Новый человек лег на матрас и лежал так, приоткрыв сухие черные губы, пока она поила его молоком. Через несколько дней он уже держал кружку слабыми тонкими пальцами, накинув для тепла на плечи кожаную куртку с дыркой на рукаве.

Ночами продолжали полыхать сухие зарницы, и в воздухе стоял железный острый запах.

Еще через день новый человек, сидя на солнышке у сарая и грея раненое плечо, спросил:

— Тебя как зовут?

— Янка.

— А меня — Никодим.

— Ты городской? — с замиранием сердца спросила она.

— Городской.

— А что сейчас в городе?

— Разруха. Голод.

Он поморщился.

— А вы не хотите отдавать зерно пролетариату.

— Кому?

— Голодающим рабочим.

— У нас нет зерна, — сказала она, — только чтобы самим прокормиться. И еще на сев. Если отдать все, что же мы будем делать весной?

— Но в городе же голодают, — сказал он возмущенно. — А у вас типично кулацкая психология. Не сознаете серьезности момента.

Он возмущенно взмахнул рукой, но тут же поморщился и уронил ладонь.

— Это ты ничего не разумеешь, — сказала она сердито. — Ты и не работал по-настоящему никогда. Вон какие пальцы белые. Ты кем в городе был?

— Наборщиком.

— Это что такое? — Она прыснула в кулак, непонятное слово показалось ей смешным.

— Ну, буквы. Есть специальная рама, туда ставят буквы. Надо, чтобы быстро. Они из свинца. Свинец вредный.

— У нас грузила из свинца, — сказала она, — и ничего они не вредные. А зачем буквы?

— Чтобы печатать книжки. Газеты.

— Зачем нужно так много книг? Вы что, городские, все время читаете?

— Есть буржуазная литература, — сказал он непонятное, — а есть наша. Пролетарская. Я печатал прокламации. И труды товарища Троцкого. А ты вообще умеешь читать?

— Нет. — Она удивилась. — Зачем? Отец Йожка умеет читать. И писать. Ему положено.

— Ну вот, у него есть печатная книга…

— Вовсе нет. У него писаная книга. Оно так и называется — Писание. Потому что от руки писано.

— Вы тут какие-то совсем отсталые, — сказал он. — Я видел, у тебя в хате в красном углу сплошное мракобесие.

— У нас нет никаких бесов, — обиделась она, — у нас святые висят. Святой Николай, и Прасковья, и Святой Христофор… Пойдем, пойдем, я тебе покажу.

Она взяла его за здоровую руку и потащила к дому. Он вежливо вытер ноги о половичок, но мама, которая месила тесто, все равно поглядела на него неодобрительно и поджала губы. Под иконами теплилась лампадка, а над Святой Прасковьей висело расшитое полотенце, все, как положено.

— Это и есть мракобесие, — сказал он укоризненно, уже когда вышел на крыльцо. — Один обман. Поповщина. Иконы, это и есть мракобесие. Как можно молиться человеку с собачьей головой?

Она торопливо перекрестилась.

— Это же Святой Христофор. Он псоглавец, — терпеливо пояснила она. — Они живут там, далеко на севере, там холод и вечная ночь, и поземка свищет… И они дикий народ, псоглавцы, и свирепые до ужаса, а святой Христофор был самым из них свирепым, а потом встретился ему на пути Христос в образе младенца, и Святой Христофор сжалился над ним и перенес его через ручей, и постигло его Божье слово…

— Я ж говорю, бабьи сказки, — презрительно сказал он.

— Ты просто не знаешь.

— Знаю. — И сухо добавил: — Мой отец был попом. Священником.

— А ты с ним не ладишь, ага? — поняла она.

Он промолчал, и ей стало его жалко.

Приближался Яблочный Спас, и кругом летали тяжелые одурелые пчелы. Столбы солнечного света стояли меж белеными стволами плодовых деревьев. Слышно было, как в камышовой заводи плеснула тяжелым хвостом рыба. Дверь в хату чернела прямоугольным зевом, и только если присмотреться, становился виден трепещущий, бледный огонек лампады.