Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

— Псоглавцы живут на севере, — терпеливо повторила она, — сама я не видела, но батя видел убитого песьего человека, когда был совсем еще молодой. Иногда, в крещенские морозы, вокруг месяца делается хрустальное кольцо. Тогда они выходят из своих ледяных укрытий, идут в человеческие деревни. Иногда даже добираются до нас. Они режут скот. Как волки. Потому и чудо, что такой, как они, обратился к Богу.

— Бабьи сказки, — повторил он, — ты еще расскажи про русалок.

— Владек-дурачок, думаешь, он почему дурачок? Он в плавнях купался, а русалка его к себе возьми и потяни. И щекочет, щекочет. Его отбили, но он умом-то и тронулся. А русалок тут полно, но к берегу они редко подплывают, только на Иванов день. Тогда можно слышать, как они смеются.

— Вот выдумщица, — сказал он уже по-доброму.

— И ничего я не выдумщица. — Она отбросила со лба русую прядку. — Мир чудесный. Дивный. И русалки есть, и навки в лесу. А в плавнях дальше есть островок, на нем живут зеленые люди.

— Совсем зеленые?

— Совсем. Как трава.

— И ты их видела?

— Да. — Она важно кивнула головой. — Они иногда приплывают сюда на лодках.

— И давно они тут живут? — спросил он лениво.

— Давно… Еще при бабке моей бабки поселились. Или раньше.

— Может, они прилетели к нам с Марса или с Венеры? Товарищ Богданов, — сказал он, — утверждает, что на других планетах могут жить люди, подобные нам.

— Они ж зеленые! — терпеливо сказала она.

— Цвет кожи для коммуниста не имеет значения.

— Они из-под земли вышли, — сказала она, сорвала травинку и стала ее грызть. — Из-под горы. Там, далеко, за рекой есть гора, а в ней такие ходы.

— Тоннели?

— Тонули? Нет, приплыли на лодках.

— Смешно, — сказал он, — хотел бы я на них посмотреть.

— Так посмотришь. Они на Покрова обычаем приезжают. За яблоками и медом. У них не водятся пчелы. И яблони не растут.

А вечером, когда закат лег красным на беленые стены хаты, пришли еще тихие люди. Мужчина, женщина и двое детей. Мальчики. Мужчина держал женщину за руку, и мальчики, бледные и серьезные, держались за руки. Младшему было лет семь. У них были сбитые босые ноги. А женщина была в городском сером платье, подол его запылился.

— Нам сказали, — сказал мужчина, — вы перевозите на другой берег.

Батя молча кивнул.

Мужчина, бледный, с тонкой талией и широкими плечами, полез в карман городского сюртука и достал часы на цепочке. Последние солнечные лучи играли на желтой крышечке.

— Вот, — сказал он, — больше у нас ничего нет.

— Ой, бедные, — сказала мама, стоя в дверях, — вот намучились.

Но в дом она их не позвала. Мама никогда не звала тихих людей в дом, потому что по ним ползали насекомые, которые гложут человека в войну и разруху.

Поэтому она вынесла им кружку молока и теплую краюху хлеба, и женщина сидела на бревнах и смотрела, как пьют мальчики, по очереди, передавая друг другу кружку руками в цыпках. У женщины светлые тонкие волосы стояли вокруг головы нежным нимбом, позолоченные закатом. Янка видела, что женщине тоже хочется молока, но она ждет, когда напьются мальчики, а другую кружку мама не вынесла. Тем, кто приходил вечером, она выносила только одну кружку, всегда одну и ту же.

Вышел из сарая Никодим, привалился плечом к стене, поглядел мрачно.

Потом сказал с вызовом:

— Здравствуйте, товарищи.

— Мы тебе не товарищи, мерзавец, — тихо сказал мужчина, разглядев накинутую на плечи кожаную куртку, на которую Янка поставила заплатку. У мужчины натянулась кожа на скулах и обозначились сжатые челюсти, и он сделал какое-то короткое движение, словно хотел укусить.

— Вы… — сказал Никодим и тоже стал белым с голубизной, как стена хаты, — буржуазные недобитки, вы… Да я таких…

Он шагнул к мужчине, словно намереваясь ударить, но пошатнулся, оперся об угол сарая, и на рубахе у него стало расползаться свежее алое пятно.

— Господи, и здесь, — то ли всхлипнула, то ли рассмеялась женщина.

— Не звертайте уваги, — вмешалась Янка. — Он же малахольный… видите, рука прострелена.

— Лучше бы у него была прострелена голова, — сказал мужчина, он тоже отвел руку для удара, и сейчас, когда Янка схватила его за рукав, брезгливо стряхнул ее пальцы.

Она подошла к Никодиму и, чуть толкнув его за плечи, сказала:

— Иди… Иди в сарай. Не твое дило.

И обернулась к мальчикам, наблюдавшим за ней исподлобья.

— Пойдемте… пошукаем яйца. Хотите яйца?

Они дали увести себя, а когда вернулись, то у Янки в фартуке было несколько коричневых яиц с налипшим куриным пометом. Она переложила их в лукошко и протянула женщине.

— Вот… Возьмите… Хлопчикам.

— Спасибо, — сказала женщина, но как-то устало и безразлично, словно из вежливости. А Никодим, белея рубашкой в глубине сарая, крикнул:

— Кого ты кормишь, Яна? Подумай только, кого ты кормишь?

— То ж человек, как и ты, — крикнула она в темноту.

Пришел отец, держа на плече весла, сказал:

— Собирайтесь.

И мальчики опять взяли друг друга за руки. А мужчина подошел к двери сарая и сказал:

— Я вас ненавижу. Сейчас мы уедем навсегда, но я вас ненавижу. Вы разрушили мой дом. Вы сожгли мою библиотеку.

— Это пролетарское возмездие, — угрюмо отозвался Никодим из тьмы сарая. Янка подумала, что ему, наверное, очень плохо и он держится из последних сил, чтобы не уронить себя в глазах чужака.

— Вы, простите, кто по профессии?

— Наборщик. Не ваше дело.

— Как же вы допускаете, чтобы горели книги?

— Ваши книги нам не нужны, — сказал Никодим.

— А что вам нужно? Дикость? Чтобы озверевшие орды громили библиотеки?

— Новый человек напишет новые книги, — убежденно сказал Никодим.

— Вы идете али нет, господа хорошие? — спросил отец зло и затоптал цигарку сапогом.

Мужчина пожал плечами, взял женщину за руку, и они пошли к плавням. На сгибе свободной руки женщина несла корзинку с яйцами, и Янка подумала, что они, наверное, съедят их сырыми, выпьют, как только окажутся в лодке, потому были голодны и слабы, но не хотели и не могли есть тут, на пороге ее, Янкиного дома… Туман сгустился и плавал у самой воды космами, и плеск весел то пропадал, то, казалось, доносился откуда-то совсем рядом.

Отец вернулся поздно ночью, и Янка слышала, как он кряхтит и ворочается, а потом встает с кровати, снимает со стены рушницу. И выходит, даже не сунув ноги в сапоги.

Как была, босоногая в рубахе, она кинулась за ним.

На окоеме вставало багряное зарево, самой луны еще не было видно, и казалось, там, далеко, горит в огне незнакомый город. Вербы жалобно качали лохматыми головами, и летучая мышь нырнула в воздухе, чуть не задев Янку своим крылом. Янка в испуге присела; летучая мышь любит белое и может упасть на рубаху, да так и повиснуть вниз головой, зацепившись коготками, а еще — вцепиться в волосы…