Борис Батыршин - Механический мир. Дилогия

На «Городе Любеке» казаку и монаху снова предстояло занять одну каюту, и Николай не сомневался: Цэрэн будет выполнять свой закатный ритуал даже посреди океана.

Заревел гудок — уже второй. Матросы из палубной команды засуетились возле сходней. Буфетчик втащил наверх огромную корзину, доверху гружёную стручками жгучего перца, бангалорскими баклажанами «чайот» и пучками шпината. Торговец упёрся веслом в борт, оттолкнул свою лодчонку от трапа, и трое дюжих молодцов в матросских шапках с помпонами принялись с уханьем выбирать швартовый канат.

— Пойдёмте, мсье Юбер. В пароходной конторе сказали, что «Город Любек» славится своей кухней, не стоит ждать, пока наш ужин остынет.

Юбер всем видом изобразил крайнее возмущение.

— Славится? Это прусское корыто? Не верю, мсье, разве что, шеф у них француз! Воистину, гаже немецкой кухни — только британская, а если они ещё и взяли индийскую манеру горстями сыпать в любое блюдо пряности… честное слово, меня скоро будет тошнить от запаха перца и муската!

У трапа, ведущего в салон первого класса, Николай остановился и щёлкнул пальцами.

— Помните, у нас как-то был разговор о нашем общем друге Груссе?

Юбер вздохнул.

— Как же! Бедняга, жив ли он сейчас? Говорят, из Новой Каледонии возвращается только один каторжник из трёх, да и тот оставляет здоровье в этой гнусной дыре…

— Не торопитесь хоронить старину Паске, мсье Бондиль! Пока не могу рассказать вам всего, но поверьте: нас в самом скором времени ожидает сюрприз!

Юбер в изумлении посмотрел на приятеля — в глазах у того плясали весёлые чёртики.

— Простите, но что вы…

Он не успел договорить — раздался третий, самый долгий гудок. Настил мостика под ногами Юбера дрогнул. В огромных, выше палубы, кожухах, провернулись и зашлёпали по воде гребные колёса. Красавец-пароход, с позолоченными готическими буквами «Stadt Lübeck» на корме, издал три коротких гудка, распугивая портовую мелюзгу, и неторопливо двинулся к выходу из гавани.

Беглец с омерзением содрогнулся — на щеках с каждым движением лопались липкие пузырьки. Вокруг полно жаб, облюбовавших этот уголок болота для своих брачных игрищ — кажется, что они собрались сюда со всего острова. А то и с соседних, преодолев каким-то образом проливы… Остаётся, надувая щёки, дуть на проклятую тварь, в тщетных попытках прогнать её в воду. Лицо вровень с водяной травой, ноги нашаривают опору среди склизких подводных коряг — того гляди, споткнёшься и с головой ухнешь в вонючую болотную жижу…

Очередная тварь разразилась пронзительной трелью прямо в ухо. Голоса здешних жаб куда громче, чем во Франции, и порой они не дают засыпать обитателям хижин на краю болота. Одно хорошо: за трескучими руладами не слышен плеск воды, тем более, что сторожа не слишком-то бдительны — насосались с вечера дрянного рома, который гонят здесь, на островах из сахарного тростника.

Как так получается: тростник тот же, что на Кубе и Ямайке, а выходит из него такая пакость! Эту культуру завезли сюда из вест-индских владений Франции по распоряжению Бонапарта. Жаль, император не распорядился заодно истребить и жаб в здешних болотах, или вовсе осушить эти рассадники малярии и жёлтой лихорадки, сгубивших за первый же год ссылки не менее трёх десятков коммунистов! Впрочем, будь климат здоровее, сюда бы не ссылали государственных преступников…

Вот и приходится выволакивать ноги из илистых ям, собирая волосами тину с поверхности воды и ощущать, как на щеках лопаются пузырьки-икринки. Жабы повсюду — расселись парочками на каждом из широких, плоских листьях некюфар, ковром покрывающих болото, и распевают во всё горло, заглушая нервные вскрики и шипение Рошфора.

С трудом выбравшись из подводной ямы, беглец неожиданно увяз в массе сцепившихся клейких жаб, собравшихся метать икру — густое, липкое тесто, в котором что-то двигалось, сдвигалось и раздвигалось. Рошфор, с мрачным удовлетворением, подумал он, наверняка не удержался бы от панического вопля. Теперь выдохнуть, взять себя в руки, разорвать руками клубок слипшихся тварей — и вперёд. Только бы Рошфор не заорал, когда склизкая кожа земноводного мазнёт по губам. А кричать нельзя: узкая полоска суши, естественная дамба, прорезающая болото, нечто всего в десятке шагов, а на ней хижина караулки. Там уже третий день пьянствует скотина Барбеллес, их личный Цербер на страже здешнего ада…

И отклониться от полоски суши невозможно. Шаг в сторону — и под ногами разверзнутся ямы, полные вязкого ила. Захлебнуться в солоноватой слизи, глотая вместо воздуха в последнем, безнадёжном усилии глотке, жабью икру пополам с ряской? Бр-р-р… лучше уж пуля в голову!

Скрипнула дверь караулки и в прямоугольнике жёлтого тускловатого света возникла кособокая тень. Барбеллес поднял лампу в попытке осветить поверхность болота. До беглецов донеслась вонь горелого китового жира — скаредный надсмотрщик покупал его у китобоев по дешёвке вместо очищенного масла, и в результате направление на горящую лампу можно определить даже с зажмуренными глазами.

Позади раздалось сдавленное шипение и всплеск — Рошфор не выдержал испытания нервов и отшатнулся, взбудоражив гладь воды. Фигура с фонарём замерла. Рядом, перекрыв дверной проём, возник ещё один силуэт.

— Это не жаба поет. — раздался хриплый голос. — Будто кто-то ненароком схватился за горячую головню, обжёгся и швырнул её в воду!

— Какая ещё головня? — возразил другой голос, надтреснутый и дребезжащий. — В такой темноте любой уголёк был бы виден с другого конца болота. Жаба там прыгает, вот тебе и послышалось!

— Они до утра будут сидеть на листьях, как приклеенные, и орать! — возразил Цербер. — Сейчас их хоть руками бери, даже вырываться не будут!

— Раз померещилось — надо, стало быть, пойти и поглядеть! — согласился второй. Но в воду не полез, продолжил вглядываться в темноту. Бесполезно — посреди кустов, пучков чёрной травы и кучек жаб даже филин не смог бы различить человеческие головы в тёмных шерстяных шапках, какие носили ссыльные.

— Чёрт его знает… — пробасил надсмотрщик — Видишь, что-то блеснуло?

— Эти мизерабли нас увидят, у дьявола Барбеллеса кошачьи глаза! — прошипел Рошфор.

Он прижимался к его спине спутника так, что усы щекотали ухо. О страхе перед жабами Рошфор, похоже, забыл.

— Заткнись! — прошипел беглец. — Ничего он не видит!

Он понял, что привлекло внимание надсмотрщика. Жестянка! Плоская коробочка от мятных таблеток, в которую перед побегом они запечатали два десятка спичек и старательно замазали стыки жиром. Не желая подвергать испытанию надёжность упаковки, он нитками закрепил её на макушке своей шапочки — и вот лунный блик на светлой жести грозил их выдать. О звуке, который привлек его внимание, Барбеллес уже забыл, а вот металлический в болоте — это уже повод заинтересоваться…