Борис Батыршин - Механический мир. Дилогия

— Видишь ли, дружище, — любил повторять он, — печали хорошо предаваться счастливым, это их развлекает. А нам не с руки тосковать о своём бедственном положении, и без того дел по горло!

Другим утешением стала работа, а вернее, осознание того, что усердный труд позволит обрести хотя бы малую толику свободы. Примерное поведение, усердие, находчивость в затруднительных случаях были отмечены администрацией, и концу первого года ссыльных номера «377» и «378» перевели во второй разряд. Они получили участок для обработки недалеко от Порт-де-Франс, и были помещены под наблюдение надзирателя Барбеллеса.

Но и здесь, в относительно мягких условиях, выдерживали не все. Парижане, непривычные к тропическому климату, часто болели. Двое покончили с собой — не выдержал рассудок. Умер от тоски по семье другой товарищ Груссе, Жак Берду́р. Всякий раз, завидев парусник, он бежал к причалу, надеясь получить письмо. Но писем не было, они прибыли уже после его смерти, целая пачка разом — по небрежности их направили в другое место.

И всё же здесь они пользовались куда большей свободой. Каторжное начальство не давало себе труда обеспечивать каторжников продовольствием и крышей над головой — для этого им разрешалось заниматься огородничеством, ловить рыбу с берега и батрачить у окрестных фермеров. Надзор, впрочем, никто не снимал: всякий ссыльный обязан был носить с собой специальную книжечку, «livret du relegué», появляться было дозволено лишь в строго определённых местах. К каждой группе ссыльных приставили надсмотрщика с помощником, за малейшую провинность секли воловьими жилами.

Одной из привилегий, обретённых со «вторым разрядом», стала возможность получать деньги из дома и приобретать товары в местной кантине и у торговцев из Нумеа. У Рошфора оставались во Франции состоятельные родственники, и жизнь двоих друзей стала несколько терпимее.

Они даже составили небольшую библиотечку. Луиза Мишель, анархистка и феминистка, передала Груссе свою страсть к романам Жюля Верна, и тот, лишь выдавался случай, заказывал торговцам новые книги знаменитого беллетриста. И вот, однажды, распечатав пакет с очередным томиком, он обнаружил среди страниц написанную по-английски записку. В ней «джентльмену, именующему себя Жан-Франсуа Паскаль Груссе», предлагалось ночью указанного числа, в пик отлива, находиться на берегу, в пяти милях от своей хижины. Там будет ждать судно, на котором он сможет навсегда покинуть Новую Каледонию.

Других подробностей в записке не было. В постскриптуме неизвестный автор выражал надежду, что «мистер Груссе достаточно хорошо умеет плавать, поскольку подойти близко к берегу судно не сможет из-за риска быть обнаруженным.»

Получив записку, друзья преисполнились энтузиазма. Они и сами готовили побег — разработали план, сделали кое-какие запасы, и даже стали подумывать о подборе третьего компаньона. Но теперь приходилось импровизировать: до назначенного дня оставалось меньше недели, и самым трудным было добраться до указанного в записке места. Пройти вдоль берега было невозможно, там их наверняка заметили бы и подвергли наказанию — ссыльным второго разряда запрещалось находиться вне места размещения с наступлением темноты. Оставался единственный вариант — как стемнеет, пересечь половину острова и выйти к указанному месту со стороны суши.

Но кто он, этот неведомый доброжелатель? Груссе терялся в догадках. Большинство его друзей погибли в дни Коммуны, либо сами находились в тюрьме или ссылке.

Чтобы получить ответ на этот вопрос, надо было пересечь болото, не попавшись на глаза скотине Барбеллесу, пробраться через густые заросли мангифер, а напоследок, преодолеть полмили вплавь — и хорошо, если море будет спокойным.

Сущие пустяки, было бы о чём говорить…

Из записок Николая Ильинского.

«За свои двадцать три года я не раз пытался вести дневник. Сначала в реальном училище — тогда, помнится, меня хватило недели на полторы. Следующая попытка была предпринята в студенческие годы, и попытка, надо сказать, небезуспешная: три месяца кряду я аккуратно записывал всё происходящее в клеёнчатую тетрадку. Надо ли говорить, что большая часть записей имела характер сугубо политический и отличалась неумеренной пафосностью?

Второй по счёту дневник пришлось предать огню — после той роковой маёвки (без которой, если вдуматься, не было бы и нынешних моих приключений) я всерьёз ожидал ареста, обыска — и поспешил избавиться от улик.

Третью тетрадь я начал на пароходе, идущем из Бреста в Копенгаген. После парижских приключений мне захотелось привести в порядок мысли, а лучшего средства, чем дневник, для этого не придумано. Занятие это я продолжил на борту датского пакетбота „Кёнингин Маргерете“, доставившего меня в Санкт-Петербург. Но и этот документ, постигла участь его предшественника: как только судно миновало траверз Толбухина маяка, я сжёг его в рукомойнике каюты, после чего долго объяснялся с прибежавшим на запах дыма пароходным служителем. Но не оставить же в сохранности записи, изобличающие меня, как пришельца из грядущего!

Четвёртую попытку я предпринял полугодом позже. Меня не хватило и на неделю — надзирали за мной не в четыре, а во все четырнадцать глаз, и ни о какой приватности речи быть не могло. А что это за дневник, которому нельзя доверить заветные мысли?

И вот — пятая тетрадь. Условия для литературных упражнений идеальные: комфортабельное судно, погода замечательная, ветер ровный, качка почти не ощущается ни в каюте, ни наверху. Пассажиры, хотя и томятся от скуки, но понимают: лучше так, чем приключения, которые эффектно смотрятся только на страницах морских романов. А мне скучать некогда — свободное время я целиком отдаю дневнику, и уж здесь-то он не попадёт на глаза посторонним. Кроме меня, на судне один-единственный русский, да и тот Курбатов. Нет, казак, разумеется, обучен грамоте, но заподозрить его в том, что он втихаря роется в моих бумагах — это уже готовая паранойя.

Смею надеяться, пятой тетради суждена долгая жизнь. Благо, удобства морского путешествия предоставляют для этого условия. Боюсь, правда, что записки получатся отрывочными, но это не беда: как говорил не самый худший английский поэт: „Тщеславие, без сомнения, принесло гораздо больше пользы цивилизации, чем скромность“ [42] Уильям Водсворт. . Буду рассматривать дневник как наброски будущих мемуаров…

…помню, как встретил меня Петербург. Сказать, что город стал неузнаваем, было бы преувеличением — но всё же, он очень сильно изменился. Не хватало знакомых с детства зданий, да что там — целых кварталов, застроенных по преимуществу, части, доходными домами. Троицкий мост — наплавной, плашкоутный, вместо знакомого мне чугунного, пятипролётного. Но самое сильное потрясение я испытал, когда на набережной Екатерининского канала увидел выезд Государя в сопровождении казаков-конвойцев. Публика вокруг выкрикивала приветствия, в воздух летели шапки, а я стоял и тупо пялился на то место, где память дорисовывала пряничную громаду Спаса-на-Крови. И провожал взглядом изящное ландо, следующее тем же маршрутом, которым оно поедет в роковой день первого марта, через каких-нибудь десять лет [43] 1-го марта 1881-го года на набережной Екатерининского канала (ныне канал Грибоедова) был убит император Александр Второй. …