Борис Батыршин - Механический мир. Дилогия

— Дьявол меня раздери, — выругался надсмотрщик, — я точно что-то там вижу! Вот что: неси-ка карабин, пошлём на разведку пулю. Что бы там ни было, до него не больше полусотни шагов…

Рошфор издал невнятный звук — нечто среднее между сипением и бульканьем.

— Надо нырнуть, Паске! Я как-то видел, как он на спор потушил пулей свечу со ста шагов — срезал фитиль, а воск даже не задел!

К счастью, шаги помощника надзирателя заглушили его слова. В руках Барбеллеса блеснул ствол.

— Только не шевелись, ради бо… — и тут надзиратель выстрелил. Беглеца будто ударили палкой по макушке, и он с головой ушёл под воду. Мгновение отделяло их от катастрофы. Инстинкт подстреленной дичи требовал вынырнуть, оглашая окрестности воплем животного ужаса. Невероятным усилием мужчина взял себя в руки, досчитал до двадцати пяти — лёгкие, лишённые воздуха жгло огнём — и медленно высунулся из воды. Глаза залепила ряска и жабья икра, и он видел лишь размытые силуэты надсмотрщиков, тускло-жёлтую лампу в поднятой руке и блик на стволе. Несколько бесконечных минут они не шевелились. Потом раздалось «клик-клак», и он понял, что это звук зарядной скобы «Винчестера». Барбеллес гордился своим карабином — он выиграл его в карты у шкипера австралийской копровой шхуны, а раньше, как и прочие охранники, обходился старенькой «Шасспо». Чёрт бы побрал того австралийца…

— Ну, вот, только патрон зря сжёг! — проворчал стрелок. — Дурню же ясно, что блестел мокрый лист, а ты поднял панику!

— А я что? — принялся оправдываться обладатель дребезжащего голоса. — Я ж и говорил: «откуда взяться головне посреди болота?»

— Какая ещё головня, болван? Совсем глаза залил, небось, всю бутылку выхлебал, пока я тут несу караул?

Напарник Барбеллеса громко икнул, но спорить не стал — похоже, его сразила убойность аргумента.

— То-то же! — поставил точку в дискуссии старший надсмотрщик. — Ладно, пошли. Завтра сплаваю на лодке, гляну, что там такое. Но смотри, если не оставил мне хотя бы три глотка — сам побежишь за новой бутылкой, и не посмотрю, что темно! И дьявол меня раздери, если я позволю тебе таскать с собой казённую лампу!

Дверь снова скрипнула, и тусклый прямоугольник исчез, светились лишь щели по краям. Беглец выдохнул и принялся ощупывать макушку. Пусто.

— Это жестянка со спичками! Выходит, мизерабли не они, а я сам… Ладно, нет худа без добра — теперь у нас есть верные полчаса, пока Барбеллес будет инспектировать остатки рома…

Полчаса спустя беглецы, заляпанные с ног до головы илом, тиной и жабьей икрой добрались до сухой земли и вступили под густые своды мангифер.

Наверняка читатель уже догадался, о ком идёт речь. Паскаль Груссе, парижский журналист, отчаянный защитник Коммуны, сторонник профессора Саразена и водитель боевого шагохода-маршьёра. Но как наш старый знакомец Паске оказался так далеко от belle France — на краю света, в гнилом болоте, в незавидной роли беглеца?

Николай Ильинский был прав — да и как он мог ошибиться, зная будущее на сорок лет вперёд? Паскаль Груссе, подобно многим коммунистам, был схвачен версальцами. Ему повезло: вместо роковой стены кладбища Пер-Лашез его ждала тюремная камера и суд, скорый и неправый. Приговор — пожизненная каторга. Рабочие паровозных мастерских выходили навстречу составу и махали картузами вагонам с зарешёченными окнами — «Vive la Commune!», грузчики в Бресте приветствовали вереницу людей в цепях, поднимавшихся на борт фрегата «Вирджини»…

Это была изощрённая месть напуганных победителей — сделать переезд на другой конец света как можно мучительнее и продолжительнее. Потому и выбрали для перевозки осуждённых не пароход, а старую парусную лоханку, где люди страдали бы от тесноты, сырости, отсутствия свежего воздуха. Анри Рошфор, старый приятель Груссе, его секундант по знаменитой дуэли с принцем Пьером Наполеоном Бонапартом и товарищ по каторге, так описывал их мытарства:

«Наше размещение на борту поистине являет собой шедевр тюремной выдумки. Думается, этот опыт остался со времен работорговли. С каждой стороны закрытой палубы расположено по два ряда металлических клеток. Им суждено стать нашим домом на столько месяцев! Кормят нас как в последние дни осады Парижа — по 250 г. хлеба, 100 г. консервов и 50 г. сыра. Между клетками стоят резервуары, окрещенные нами „бурдюками“. На каждом по шесть краников, напоминающих детские рожки, из которых мы сосем воду, к вящему удовольствию команды. Посему мы пьем в основном ночью, тем более что несносная жара тропиков не позволяет уснуть. Я люблю морские путешествия: со стороны наша „Виржини“ выглядит, наверное, белым парусником, скитальцем Эдгара По. Но на самом деле, судно в плачевном состоянии, водоотливные помпы работают, не переставая, и капитан Лонэ порой выпускает нашего брата, каторжника — сменить матросов, измученных Сизифовым трудом. И всё равно, стоит задуть крепкому ветру, как нас охватывает ужас: места в шлюпках хватит только для команды, а мы, сто восемьдесят семь ссыльнокаторжных, обречены пойти на дно в своих железных рабских клетках!»

Но всё когда-нибудь заканчивается. «Виржини», наконец, прибыла в гавань Нумеа, главный порт французской Новой Каледонии — клочок суши в шестистах милях от Австралии с 1814-го года отданный под каторгу. Нездоровый климат (изрядную часть острова покрывают болота), неустроенный быт, тоска по родине и стычки с дикарями должен был довершить дело, начатое расстрельными командами версальцев. Тропическая лихорадка, убийственный климат, полчища москитов в первые же месяцы свели в могилу десятки коммунистов — не считая тех, кто умер в пути, не выдержав длительного заключения в тесноте и смраде корабельного трюма.

Незачем описывать первый год заточения. Каторга — она и есть каторга, что в Тулоне, что в Сибири, что в Новой Каледонии. Тяжёлая работа, суровые порядки, плеть по любому поводу — вот что ожидало осужденных. Четвёртый разряд, самые опасные, к которым отнесли и политических преступников: каторга на скалистом, безводном и безлюдном острове, без всякой надежды на бегство, Тулон на коралловом рифе в открытом море. Чтобы перейти в третий разряд, требовалось некоторое время демонстрировать примерное поведение и усердие в работе. Третий разряд — каторга на обитаемом острове, где условия мягче и здоровее, а люди находятся в среде себе подобных. Второй образуется из ссыльных, которым дозволено работать свободно, хотя и под надзором. И, наконец, первый разряд — считай, те же колонисты. Впрочем, ни один из ссыльных коммунистов так его и не удостоился…

Первые три месяца были невыносимы. Те, кто выбирал наказание для повстанцев, желал не просто страданий тела — нет, палачи стремились повлиять на разум свободолюбивых людей, погрузив его в атмосферу смрада и порока. С политическими узниками обращались как с уголовниками, обременяли той же тяжёлой работой, били теми же палками и хлыстами. Коммунисты были окружены особой ненавистью тюремщиков, которые с удовольствием натравливали на них уголовных. Не меньше страданий доставляли тоска и воспоминания об утерянном доме. Сильная натура Груссе наверняка сломалась бы под такой тяжестью, не найди он поддержки в Рошфоре. Неунывающий весельчак и язвительный, остроумный спорщик поддерживал в товарище волю к жизни, вышучивая их тяжёлое положение и смягчая яд воспоминаний.