Юрий Силоч - Союз нерушимый… [litres]

Мои лихорадочные размышления были прерваны приближавшимся рычанием двигателя, и я понял, что сейчас произойдёт. Из положения сидя, совершенно не предназначенного для подобных пируэтов, я нырнул вбок. Пальцы скользнули по цевью уже в полёте, я с неподдельным ужасом осознал, что остался без оружия: автомат лежал на полу, за техническим коробом, который на моих глазах сминала тяжёлая туша САУ, поливавшая пространство перед собой свинцом. Обрез не в счёт: дробь против брони никак не поможет.

– Палыч! – закричал я, стараясь переорать грохот выстрелов и скрежет железа. – Палыч! Где твоя подмога? – я уже не сидел на месте, а наворачивал круги по залу, стремясь продержаться как можно дольше. Все мои укрытия пережёвывали гусеницы бронемашины, и очень скоро прятаться будет просто негде. Стало жарко, из-за мелкой серой взвеси было нечем дышать, я весь покрылся липким потом, стекавшим на глаза.

– В пути! Две минуты, нас тут снова жмут! – судя по пальбе на фоне, ему и впрямь приходилось несладко. Надо же, даже многоуважаемый шеф в кои-то веки оказался на передовой.

– Нет у меня двух минут! – споткнувшись обо что-то, я растянулся на полу и обнаружил перед глазами ярко-рыжий переносной топливный генератор.

Идея пришла мгновенно: я подхватил его и рванул с низкого старта дальше, прячась за пока ещё целыми укрытиями и пригибаясь от свистевших над головой пуль, металлических осколков и бетонной крошки.

Плюхнувшись на задницу, я зажал генератор между колен, предварительно встряхнув его и убедившись, что в баке есть бензин. Затем достал осколочную гранату, закрепил в ручке для переноски, выдернул чеку и швырнул, сориентировавшись на звук.

Громкий хлопок, вихрь пыли, пламя, я бегу дальше, оборачиваясь, и во мне что-то обрывается. Всё напрасно: я безнадёжно промазал – и лужа горящего керосина из раскуроченного генератора растекается вдали от самоходки.

– Палыч! Палыч!

Ленин стреляет короткими очередями – видимо, экономит боеприпасы.

Остаётся последняя граната.

Ну что ж, товарищ майор, значит, пришло время… Взрыв опрокидывает меня на землю, в глазах двоится и троится, с потолка летят каменные глыбы. Слух отключается – в ушах тонкий звон. Изображение заваливается набок. И в этот момент, когда я всё ещё не осознаю, что случилось, вместо привычных пыли, гари и копоти моего лица касается порыв холодного ветра со снегом.

Зрение фокусировалось с трудом, но всё было понятно и так: в памятнике зияла дыра, в которой виднелся чёрный вертолёт, с характерным шипением выпустивший ещё одну ракету. Однако Ленин тоже был не лыком шит: каким-то образом он почуял опасность, развернул машину и теперь палил в ответ – навстречу КГБшной «птичке».

Пуля столкнулась с ракетой – и та взорвалась огненным шаром. Раскалённая волна прокатилась по всему залу с оборудованием, подняв облако пыли и запекая мои волосы. Несколько тупых и почти неощутимых ударов.

Я увидел, что взрывная волна изрешетила вертолёт: его двигатель заработал с надрывным свистом, после чего винтокрылая машина, закрутившись, исчезла внизу. Та же волна опрокинула САУ набок – и теперь беззащитная самоходка шевелила уцелевшей верхней гусеницей в бесплодной попытке перевернуться.

Спустя какое-то время ко мне вернулся слух, но я долго не мог этого осознать, потому что стало удивительно тихо. Даже ветер не свистел в проломе, лишь снежинки медленно опускались на серый пол и изжёванный гусеницами металл.

Поднявшись, я почувствовал острую боль в груди и ноге: всё же нашлись и на меня осколки. Один из них ещё торчал в броне – острый, рваный, как шестерёнка. По лбу стекало что-то липкое, и, утеревшись, я какое-то время стоял, тупо глядя на тёмно-красную жидкость, оставшуюся на пальцах.

Путь к самоходке дался очень тяжело. Нога подворачивалась и ужасно болела, а я никак не мог эту боль отключить: из-за контузии, видимо, что-то повредилось. В голове мутилось, яркость и контрастность то и дело менялись, делая реальность похожей на картинку, обработанную каким-то фильтром. Дышалось с трудом, при каждом выдохе во рту оставался железный привкус.

– Бесполезно, Владимир Ильич, – тихо сказал я вертевшимся перед моим лицом гусеницам самоходки. – Всё бесполезно.

На пол вытекала вязкая слизь – под самоходкой уже собралась целая лужа. Бронестекло «аквариума» покрылось сеткой трещин.

– Это есть наш последний… – я подобрал с пола подходящую по диаметру арматуру, – и решительный бой…

Удар вызвал мучительную боль в пальцах: я громко взвыл, но останавливаться было нельзя.

Снова удар.

И ещё.

Теперь поддеть.

Хруст, маленькие осколки выглядят как звёзды. Они валятся внутрь, прямо промеж серых извилин с уродливыми фиолетовыми опухолями.

– С Интернационалом, – арматура лязгнула по полу, я достал из набедренной кобуры обрез.

– Воспрянет… – снял с предохранителя.

– Род… – взвёл.

– Людской!

Выстрел дуплетом разворотил и вспахал мутировавшую мякоть мозга. Рука дёрнулась, отчего я чуть не заехал себе по лбу. В лицо брызнули осколки стекла и мягкие комья, нестерпимо завоняло порохом.

Гусеницы перестали дёргаться, и я, наконец, сумев глубоко-глубоко, до рези в раненой груди, вдохнуть морозный воздух, осел, прислонившись спиной к тёплому металлу брони, и закрыл глаза, чувствуя, как на моё лицо падают холодные крупинки снега.

Первым, что я увидел после пробуждения, стала физиономия Палыча. Всклокоченный и какой-то синюшный, он держал в одной руке огромную чашку, от которой вкусно пахло кофе с лёгкими нотками коньяка, а в другой – сигарету, скуренную почти до самого фильтра: она полностью превратилась в столбик пепла. Уставшие глаза с красной сеткой сосудов смотрели, не мигая, и на какое-то мгновение мне показалось, что я гляжу в лицо мертвеца.

– А! – дёрнулся шеф, заметив, что я моргнул. Пепел упал на цветную простыню, которой я был заботливо укрыт. – Напугал, чёрт!

Я запоздало и заторможенно дёрнулся в ответ.

– Да ты и сам…

Палыч поискал глазами что-нибудь, обо что можно затушить сигарету, и, не найдя ничего лучше, вытер её о подошву, а бычок засунул в карман коричневого пиджака.

– Как ты?

– Неплохо, – соврал я. По мне словно каток проехал.

Палыч нервно хохотнул и зашагал по палате, заложив руки за спину, а я обратил внимание, что для больницы тут слишком много ярких цветов. На стенах нарисованы персонажи мультфильмов: прямо напротив меня Львёнок и Черепаха самозабвенно пели песню. В голове само собой зазвучало: «Я на солнышке лежу, я на солнышко гляжу».

– Что это за мультики, я в дурдоме?

Палыч отмахнулся:

– Это детская больница, недалеко от Дворца. Сюда всех раненых свозили.