Джо Фауст - Отчаянные меры. Драгоценный груз. Сущность зла

— А почему не у нас прямая?

— Роз будет держать связь с Чич, а у нас уже не останется времени контактировать с Питером. Это сделает Роз.

Вонн стал разматывать провода, пока его передатчик с промежуточной связью не оказался, распутанный, у него в руках. Он пощелкал выключателем.

ОШИБКА В ЧТЕНИИ. НИКАКОЙ СВЯЗИ НЕ УСТАНОВЛЕНО

высветилось на экране.

— Ого, — воскликнул он. — Классно работает, Мэй!

— Это старая модель? — спросил Мэй, отыскав в ранце ящик с микроинструментом и подбираясь к одному из терминалов.

— Старая? Правильнее сказать: «древняя». Почему мы не можем выйти на многоканальную связь? Тогда не пришлось бы возиться со всеми этими доступами-паролями.

— В следующий раз будет многоканальная, я обещаю.

— Пока же мы возимся с этим дурацким ящиком, — прошипел Вонн. — Нас, того и гляди, засекут.

Из коридора донеслись звуки сирены: один близкий и другой как бы издалека. Роз вскочила:

— Что это?

— Тревога, — сказал Мэй. — Нас уже засекли.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Герцог.

Дик Эриксон не спеша прошелся по камере и присел на краешек стола. Шаги его были беззвучны, как будто по камере двигалась тень. Когда пилот заговорил, Герцогу показалось, будто у него в голове включили знакомый канал. И все же это был он…

— Скорее, надо спросить, — ответил Диксон, — что ты делаешь здесь? — Он покачал головой. — От твоей ксенофилии, так у вас, кажется, называется привычка дружить с инопланетянами? — так вот, от твоей болезненной ксенофилии меня мутит. Поэтому вышел прогуляться и вздохнуть свежего воздуха. Хотя какой он, в камере, свежий…

Герцог также покачал головой и усмехнулся:

— Нет. С меня достаточно. Больше не желаю слушать твоих сказок, Эрик.

— И не надейся, — процедил пилот, — сказки тебе будут рассказывать арколианцы, к которым ты перебрался в постель.

— Неважно, с кем я в постели, — оборвал его Герцог. — Я могу быть с кем угодно, хоть с Лей Бранд.

— Только не надо хотя бы здесь упоминать ее имени!

— …и при этом все равно не буду укладываться в твои стандарты. Знаешь, сначала я просто не понял, что она в тебе нашла, но через некоторое время стал догадываться, в чем дело.

— Нет, не укладываешься, — покачал головой Диксон, словно не слыша последних слов. — Ты не укладываешься даже в норматив. И поэтому конец близок.

Герцог хмыкнул:

— Знаешь, должно быть, утомительно чувствовать себя правым во всем. В свое время я встречал людей с гигантским самомнением, но первое место по праву принадлежит тебе.

Образ Диксона бесцельно слонялся по камере.

— О чем ты говоришь? — рассеянно переспросил он.

Герцог подошел к металлическому зеркалу, вмонтированному в стене, и придирчиво осмотрел свое лицо. Оно было бледным, изможденным. Камера оставила на нем неизгладимый след. Воспаленные глаза, взлохмаченная голова, небритый подбородок.

— Большая разница — то, что ты думаешь о себе, и то, чем являешься на деле. Одно дело — быть лучшим и совсем другое — мнить о себе, как о лучшем. Лучшие не спиваются. Ты понимаешь, о чем я?

— Мне пришлось быть лучшим, — отрезал Диксон. — Никого другого в этот момент не оказалось рядом. Иначе я бы охотно уступил ему место. Мне пришлось пройти через Арколианскую войну.

— И Томасу Фортунадо тоже, — напомнил Герцог. Он говорил нарочито тихим, спокойным голосом. — И он не рассказывал об этом на всех перекрестках.

— Фортунадо, или Счастливчику, как называли его в эскадрилье, в конце концов не повезло. Несчастливчик мертв.

— Как и ты! — воскликнул Герцог, оборачиваясь к нему. — И то, чем ты занимался после войны, не назовешь борьбой за выживание. Утопить горе в алкоголе и себя вместе с ним — это лучший выход из района боевых действий?

Диксон смущенным взором уткнулся в пол камеры. Его изображение замерцало.

Герцог сделал шаг ему навстречу:

— Что с тобой?

— Ничего, — пробормотал пилот. Оглянувшись по сторонам, он гордо выпятил челюсть:

— Мы сделали все необходимое, чтобы победить в той войне.

— Но не победили, — заключил Герцог. — Война была просто прекращена, войска отозваны с рубежей — и больше ничего. Теперь мы учимся на собственных ошибках. Война — совершенно бесполезное занятие для мыслящих существ.

— А «не мыслящие» и подавно ее не ведут. Они только охотятся. Поэтому война-то как раз и отличает человека от животных.

— В таком случае, тебя страшит больше перейти грань, отделяющую от животного, чем от кучки пепла.

— Может быть. Мир тоже вовсе не здоровое явление для нации, — сказал Диксон, которому явно был неинтересен назревающий диспут.

— Конечно, — саркастически согласился Герцог. — Мы же можем растерять часть агрессивности. И в мирное время те, кто рожден воином — генетически, быть может, воином, — страдают больше всех. Именно они пополняют ряды малолетних преступников, колонии, изоляторы и камеры смертников. Именно от них нет покоя в здоровом на все сто процентов обществе, потому что горстке индивидуалов требуется либо воевать, либо делать революцию. Диксон вновь как-то странно замерцал.

— И что же случилось с такими людьми, Эрик? Что случилось с идеальным воином, когда наступил мир? Что случилось с Томасом Фортунадо?

— Нет! — закричал Диксон.

Герцог закрыл глаза.

— Прежде Мадлен была Верукка, и прежде Beрукки была Целеста, и прежде Целесты была Ларея, и прежде Лареи ходили слухи, что он на самом деле попал в плен к Байэдж, вскоре после того как был подписан Альянс…

— Он стал неисправимым бабником, — сказал Герцог. — И после Альянса все его женщины имели одну общую черту, разве не так? За исключением генерала Байэдж, которая могла бы устроить ему побег с пулей в спину, все они были замужними женщинами. А некоторые — даже женатыми.

Диксон сразу изменился в лице и попятился.

— Ведь это было, разве не так, Эрик? Вот как Несчастливчик купил свой несчастливый билет. Во время войны он был королем шутов, он был великолепен, он был трюкач от Бога, но что делать с талантом летчика-истребителя в мирное время?

— Это еще не все, что он мог.

— Конечно, ты прав, — сказал Герцог, наблюдая за изображением, которое стало таять и затем внезапно обрело резкость и вновь восстановило черты. Только в этом случае ты просто должен быть прав. Ведь если ты не прав, то тебе придется посмотреть правде в глаза. А ты этого не хочешь, Диксон. Ты же знаешь, что делал Фортунадо, не так ли? Ты даже обсуждал это с Рэй. Ты знал, на что рассчитывает, что ищет, что вычисляет Фортунадо, и все же не остановил этого наивного малого?

Диксон исчез. Словно растворился в воздухе. Кивнув, Герцог опустился на кровать. Пилот вновь обрел зыбкие черты.

— Ты не понимаешь, что это такое — когда тебя всю жизнь муштруют и тренируют для одной задачи, а потом все это отнимают. Это все равно, что лишить права на жизнь.