Орсон Кард - Дети разума [litres]

– В тело, где сейчас обитает бо’льшая часть его ? – догадался Человек. – В тело молодой Валентины? Но они будут бороться друг с другом, сами того не желая! Они не могут вдвоем управлять одним королевством.

– Вот почему надежда так слаба , – подтвердила Королева Улья. – Но Эндер также любил и тебя – отцовское дерево по имени Человек, и вообще всех пеквениньос, и отцов, и жен, и сестер, и материнские деревья – всех вас, даже те деревья пеквениньос, которые никогда не были отцами, но когда-то были сыновьями; он любил и любит всех вас. Разве не может она последовать за ним по этой филотической связи и добраться до нашей сети через тебя? Последовать за ним и найти путь к нам? Мы сможем удержать ее, всю ту ее часть, которая не поместится в молодую Валентину.

– Так, значит, чтобы позвать ее, Эндер должен остаться живым.

– Вот почему надежда – только тень от крошечного облачка, на несколько мгновений закрывшего солнце. Он должен позвать ее, провести ее, а затем спастись от ее преследования и оставить ее одну в молодой Валентине.

– Тогда он умрет ради нее.

– Он умрет как Эндер. Он должен умереть как Валентина. Но разве не может он найти путь к Питеру и жить там?

– Это та его часть, которую он ненавидит , – заметил Человек. – Он сам говорил мне об этом.

– Это та его часть, которую он боится , – возразила Королева Улья. – Но, может быть, он боится ее потому, что она – самая сильная его часть. Наиболее властное из его обличий.

– Как ты можешь говорить, что самая сильная часть такого доброго человека, как Эндер, – разрушительна, амбициозна, жестока и безжалостна?

– Он и сам называет этими словами то, что вложил в молодого Питера. Но разве его книга «Гегемон» не показывает, что именно безжалостность дала ему силу строить? И сделала его сильным перед лицом врагов? Сделала его существование осмысленным, вопреки его одиночеству? Ни он, ни Питер никогда не были жестокими во имя жестокости. Они были жестокими, чтобы выполнить свою работу, и то была необходимая работа; то была работа по спасению мира: у Эндера – разрушение страшного врага, поскольку так он о нас тогда думал, а у Питера – уничтожение пограничных преград между нациями и сплочение человеческой расы в одну нацию. И то и другое снова нужно сделать. Мы нашли страшного врага, чуждую расу, которую Миро называет десколадерами. И границы, разделяющие людей и пеквениньос, пеквениньос и Королев Ульев, Королев Ульев и людей, всех нас и Джейн, чем бы Джейн ни стала, – разве все мы не нуждаемся в силе Эндера как Питера, которая бы объединила всех нас в единое целое?

– Ты убедила меня, возлюбленная сестра, мать, жена, но сам Эндер не поверит в такую добродетель в самом себе. Он, наверное, в силах перенести Джейн в тело молодой Валентины, но сам он никогда не сможет покинуть это тело, он никогда не решится оставить Джейн свою собственную добродетель и уйти в тело, которое представляет все, что пугает его в нем самом.

– Если ты прав, то он умрет , – сказала Королева Улья.

Волна печали и сожалений о друге захлестнула Человека и выплеснулась в сеть, которая связывала его со всеми отцами и со всеми Королевами Ульев, но к ним это страдание пришло сладостным покоем, потому что оно было рождено любовью.

– Но он все равно умирает, умирает как Эндер, а если мы объясним ему все это, разве он не решит умереть так, чтобы своей смертью сохранить жизнь Джейн? Той Джейн, которая держит в руках ключ к звездным полетам, и никто, кроме нее, не может открыть дверь между нами и Вне-миром, переносить нас туда и обратно своей сильной волей и ясным разумом?

– Да, он выбрал бы такую смерть, которая позволила бы ей жить.

– Хотя было бы лучше, если бы он перенес ее в тело Валентины, а затем выбрал жизнь. Так будет лучше.

Когда Королева Улья говорила это, отчаяние, скрытое в ее словах, сочилось липкой жижей, и каждый в сети, которую она помогла соткать, опечалился, ощутив этот яд, ибо он был рожден страхом смерти.

Джейн нашла в себе силы для одного последнего путешествия; она поддерживала образ шаттла с шестью живыми существами на борту, четкий образ физических форм, достаточно долго, чтобы швырнуть их во Вне-мир и втянуть обратно, на орбиту далекой планеты, где была создана десколада. Но когда эта задача была выполнена, она потеряла контроль над собой – ее больше не было, той ее, которую она знала. Исчезли воспоминания; связи с мирами, которыми долгое время были знакомые ей люди, Королевы Ульев и отцовские деревья, теперь пропали, и, когда она попыталась дотянуться до них, ничего не вышло; она чувствовала себя омертвевшей, усохшей – пока еще больше своего древнего ядра, но ограниченной узкими рамками, втиснутой в несоизмеримо малые фрагменты, слишком малые, чтобы поддерживать ее.

«Я умираю, я умираю», – повторяла она снова и снова, испытывая ненависть и к произносимым словам, и к собственному страху.

В компьютер, перед которым сидела молодая Валентина, Джейн теперь передавала только слова – она уже не могла вспомнить, как собрать лицо, которое было ее маской столько столетий. «Теперь я боюсь», – говорила она, хотя не могла вспомнить, была ли молодой Валентиной та, к кому она обращалась.

Эта часть ее памяти тоже исчезла; только что она была, а теперь стала уже недостижимой.

И вообще, почему она обращается к этому суррогату Эндера? Почему она тихим голосом кричит в ухо Миро, в ухо Питера: «Говорите со мной, говорите со мной, я боюсь!»? Не этих людей ей хотелось бы видеть сейчас. Ей нужен был тот единственный, который снял ее со своего уха. Тот, который отказался от нее и выбрал печальную и усталую женщину, потому что думал, что Новинье он нужен был больше, чем ей, Джейн. «Не может быть, что сейчас ты нужен ей больше, чем мне! Если ты умрешь – она останется жить. А я умираю потому, что ты отвел от меня взгляд!»

Ванму услышала шепот Питера. «Я спала?» – удивилась она. Ванму приподняла голову и оперлась на руки. Был отлив, и вода уже достигла самой низкой точки. Рядом с ней на песке, скрестив ноги и раскачиваясь взад и вперед, сидел Питер, тихо приговаривая: «Джейн, я слышу тебя. Я говорю с тобой. Это я», – а по щекам его катились слезы.

И слушая, как нежно он обращается к Джейн, Ванму внезапно поняла две вещи. Она поняла, что Джейн, должно быть, умирает, потому что слова Питера не могли быть ничем, кроме как утешением, а Джейн не нуждалась ни в каком утешении, кроме как в час смерти. И еще она поняла другое, даже более ужасное для нее. Глядя на слезы Питера, увидев, что он даже способен плакать, она поняла, что хочет войти в его сердце, как вошла в него Джейн. Нет, быть единственной, чья смерть сможет так опечалить его.