Алексей Федоров - Потерянная земля

А напряжение неуклонно росло, наплевав на предохранители — и на пультах стали искрить и рваться контрольные приборы. Как петарды.

Над управляющим блоком поднялось зеленоватое свечение, воздух задрожал — как над асфальтом в солнечный день. Они открыли дверь…

А закрыть не смогли.

Над сошедшей с ума установкой, которая давно должна была, обязана была отключиться, бесновался зеленый призрачный спрут, распустивший свои ветвистые щупальца по всему огромному помещению…

Ядерный заряд покоился на платформе отправки — молчаливый, мертвый, одетый в тускло блестящий свинец. И спрут тянулся к нему.

А потом прошел импульс.

Руслан вытянул руку в сторону, нащупал дверь — и ломанулся в нее, вырывая из деревянной филенки саморезы шпингалета. Он запнулся о порог, упал в коридор — окровавленный, испуганный, со спущенными штанами. Приложился головой о бетонный пол, покрытый тонким линолеумом, услышав перед этим…

Услышав своими новыми ушами рев стихии.

Дверь офицерского туалета ударила в стену, выбив ручкой брызги штукатурки…

И вдруг все застыло.

Замерли в воздухе крошки штукатурки в облачке меловой пыли. Застыли, не долетев до линолеума, капельки крови из ноздрей Руслана.

Застыли в небе птицы, испуганно улетающие прочь от бункера.

Остановилось само движение молекул.

И лишь медленно, очень медленно, поднялась волна зеленоватого свечения внизу, под землей.

Тело спрута разрасталось, прошивало насквозь экранированные стены, бронированные двери, железобетон и землю… Сияние вырвалось из-под земли, поднялось до самого неба, разлилось по полю, лесу, прокатилось по деревне, стоящей за холмом. Оно клубилось, как туман, заполняло собой пространство между атомами…

А следом из установки выплеснулась серебристая сеть. Как живая, она проплыла по коридорам, ощупывая своими покалывающими прикосновениями все, до чего могла дотянуться.

Штукатурку стен. Тросы лифтовой кабины. Замершие под красными стеклами отражатели маячков аварийной сигнализации.

Тела людей.

Паутинка выбралась наружу — двумя потоками, через здание наверху и через грузовой пандус, скрывающийся под небольшим холмом в стороне от трехэтажки. Расправилась, поднялась до неба — и накрыла полигон коконом.

Выселки выпали из мира.

Осталась лишь одна ниточка — аварийный кабель, толщиной в руку взрослого мужчины. Три фазы и «ноль», триста восемьдесят вольт в свинцовой оболочке.

Служащий лишь для того, чтобы подавать питание на системы вентиляции и аварийного освещения комплекса, в подстраховку к аккумуляторам.

И, этого не знал Ильин — но знали вампиры, его давным-давно отключили от энергоснабжения — еще в начале шестидесятых, когда уничтожали все следы проекта…

Но единственное питание в бункер подавалось именно по нему. Основные линии кабелей расплавились прямо в земле, не выдержав чудовищного скачка напряжения. Просто повезло, что не полетела вся энергосистема области.

Полуживые аварийные маячки и редкие лампы питались от этого кабеля. Двери бункера и лифт — тоже.

По ночам лампы гасли… зато появлялись призраки. Призраки могли стрелять, могли разговаривать, могли заниматься любовью — как муж Инги. Смогли приковать Вадика к батарее…

Если бы в кабинете руководителя проекта установили видеокамеру с инфракрасным объективом, она засняла бы Вадика, сидящего на рассохшемся стуле в кромешной темноте, общающегося с невидимыми собеседниками.

Это при условии, что камера сохранила бы свою работоспособность ночью — когда появлялись призраки, вся электроника переставала работать. Даже генераторы, питающие холодильную установку фермы, по ночам сбоили — а ведь они находились за пределами кокона, накрывшего полигон. По ночам рев дизелей становился переливчатым; нагрузка на них то возрастала, то убывала скачками — однако дизель тем и хорош, что для поддержания его работы электричество не требуется.

Высохший труп одного из собеседников Вадика лежал на полу двумя уровнями выше, в лабораториях. Тело второго, начальника смены охраны, найти не смог бы уже никто.

В себя он приходил медленно, казалось — целую вечность. Сначала проснулось осязание… по всему телу импульсами проходило нечто, чему Руслан даже не смог подобрать описание. Словно сквозь его тело медленно падали снежинки, каждая из которых оставляла шлейф покалывающей статики. Это было приятно… мириады снежинок, каждую из которых он чувствовал. В тысячу раз замедленная снежная буря…

И — холод. Космический, безжалостный холод… абсолютный ноль.

Вступил слух — исподволь, поначалу незаметно — но звуки набирали силу, росли, отодвигая ощущение холодной метели на задний план.

Печально выла сирена. Руслану стало грустно — сирена оплакивала что-то светлое, что погибло безвозвратно и уже никогда не вернется. Может быть — его жизнь?

Но он ведь жив? Если он думает и чувствует — значит жив, не так ли?

Руслан попытался вдохнуть, впустить в себя пахнущий теплым металлом воздух, который гнали из-под земли вентиляторы… а — было нечем. Не раздвинулись ребра, не потек по носоглотке живительный газ. Ему стало страшно.

У него было тело — но он не чувствовал его… нет, чувствовал — но не было ни рук, ни ног, ни головы. Не билось сердце, не пульсировала в теле кровь. Только потоки холодных снежинок, кружащие сквозь то, что называлось Русланом.

И заунывный вой сирены.

В кромешной могильной тьме, где находился Руслан, вдруг поднялось сияние… Но у него не было глаз, которыми он мог бы смотреть. Глазные яблоки не двигались в глазницах, веки не зашторивали молочное сияние, льющееся отовсюду, хотя Руслан изо всех сил пытался сделать хоть что-то, пошевелиться, вдохнуть или хотя бы вскрикнуть. Все привычные рефлексы обесценились, он покоился в молочной бесконечности, беспомощный и перепуганный.

Руслан рванулся, пытаясь сделать хоть что-то, доказать самому себе, что он еще жив, в чудовищном напряжении сил…

И реальность накатила на него, вернулась и закружила, обожгла цунами свалившихся ощущений. Вокруг него бесновалась гроза, испепеляющая кокон, в который был заточен Руслан, выпуская его на свободу.

Ему было больно, боль пронзала все его существо… когда-то ему рвали зуб, ощущения он помнил до сих пор. Словно в трепещущие нервы всадили огромный ржавый раскаленный лом — и провернули в окровавленной плоти.

А теперь все его тело состояло из одного умирающего нерва; он попытался, было заорать — но не получилось. Нечем было.

И вдруг — реальность вернулась окончательно, гипертрофированная, сводящая с ума. И первым, что он увидел, было его собственное тело, корчащееся на полу в коконе голубых электрических разрядов. Кожа разлезалась как мокрый картон, сворачивалась под ударами миниатюрных молний, открывала розовое мясо, пронизанное белыми прожилками… и мясо сразу же обугливалось, чернело и спекалось, превращалось в пыль…