Александр Юм - Невеста для ЗОРГа

— Это еще не дела, — сказал бритый атлет с усиками. — У моего дружка такое приключилось! Мы только училище закончили. Форма тогда была, помните? Воротничок отложной, галстучек… Красота! Не то, что сейчас. Ну и попадаем мы во всей этой красоте на артистический вечер. А Гена Белов ― ну, дружок мой, ― его всегда в искусство тянуло. Поэты, художники там, диспуты разные. В общем — дурак. Ну, а я чего? Посидел, послушал и зацепил барышню одну. То ли музыкантша, то ли балерина, такое что-то. И давай, значит, общий язык находить. А квартира здоровущая — комнат на двадцать. Хозяин литературный критик. То ли Мутный, то ли Водный фамилия… Ну, не важно, главное, что балерина моя ведется. То да се, я значит на передых — водочки тяпнуть, с мыслями собраться. А слышу разговоры по моему адресу: «оригинальная личность, мужское начало!» И только я разворот сделал, чтоб свое мужское начало запустить, где-нибудь в уголке потемнее — бац, хлопает дверь и на пороге стоит Гена. Морда красная, сам весь дергается. Постоял секунду, фуражку в зубы — и ходу. Я вижу такое дело, говорю музыкантше: «извините на мгновение» и выбегаю на лестницу. Стоит мой дружок и в форточку дым гонит.

Что оказалось!

Приглашает его мужичок один коньячку бахнуть. Разливает, лимон ножичком, кофе предлагает — коньяк, мол, аккурат с кофе только и пьют. Это у нас, в России, отставание от культурной жизни наблюдается, царизьм проклятый! А у интеллигента все должно быть раскрепощенным — и личность, и душа, и тело. И спрашивает: «Геннадий, а куда вы сношаетесь»? Ну, тот… куда-куда? Куда и все!

Тогда этот субъект… Он, кстати, артист довольно известный, мужественного профиля. Вот, значит, и подсаживается он к Генке ближе, и за коленку его: «Фу, мол, Гена, как вы отстали!»

Атлет сжал кулачину и, прижмурившись, процитировал своего дружка: «И я, Витя, по этой морде кулаком…»

— А дальше что? — спросил бинтованный здоровяк.

— А ничего. Коньяк, говорит, допил и ушел.

— Как фамилия артиста?

— Не знаю, ребята. Сам не видел, а Генка ни в какую, не схотел говорить.

— Надо было этого артиста энкавэдэ сдать, — медленно проговорил молчавший доселе парень, и в нем я узнал рыжего капитана, руководившего акцией на Пискаревке.

— О, Ганчев проснулся, — соскочил с койки любитель жениться (он был, наверное, самым выздоравливающим). — Тебе прописан витамин цэ и две кружки фитораствора. Пей на здоровье.

Пока рыжий дул из его рук фиолетовую бурду, мой сосед по имени Паша втирал в ладони Ганчева едко пахнущую мазь.

— А нам тут еще одного жильца прописали, из пограничников. Говорят, что прямо с «цепи» сняли.

— Да ну, брось. После этого неделями в себя приходят. Если живые, конечно.

Атлет бросил со своей койки:

— А я слышал, что Лева свой генератор доделал. И вроде бы, — он поднял палец. — Вроде бы это первый излеченный при помощи его машины пациент.

— Подопытный, что ли?

— Не, опыты и раньше проводили.

— На собаках?

— Прям. Зэк а что ли не хватает?

Палата именовалась: «девятая неврологическая». Это значит, что все ее население страдало головой или поражением нервной системы. Гостили тут и раненые со всякими видами параличей, поэтому в неофициальных разговорах ее поминали как «нервно-паралитическую».

Сейчас таких было двое: юноша, похожий на поэта, и Ганчев. Юношу звали Сергей Крайнев. С апреляон почти не двигался, сраженный мощнейшей энерговолной умирающего ОРВЕРа. В отличие от пирамидального паралича, которым страдал юноша, капитану достался менее тяжелый — периферийный. Причем, довольно странный. Обычно отнимает одну руку, ногу; левую или правую половину туловища, а у него не работали только руки.

Забинтованный человек, Володя Водосвятов, банально попал под артобстрел. Красивый атлет Бессонов страдал от дартмурской трясучки — болезни, занесеной в Питер голландскими моряками в начале XVIII века, когда город еще строился. Врачи сами не знали, куда определить этот недуг: в патофизиологию или в нервные. Трясучку вызывала гобра — маленькая гадость, обитающая под мостами и разрушающая мозг ультразвуком. Это по утверждениям одной группы ученых. Другие определяли в причины болезни поражение мышечной ткани. Сторонников обеих теорий в научной среде было поровну, и Бессонова определили в девятую палату из-за вечной переполненности терапии.

И наконец, мой сосед Паша Успенский. Парень с вечно удивленной миной на белом лице. Белый цвет у него от стимуляторов. Успенский пережрал асцетедина, когда двое суток отбивался от чужаков в заброшенном корпусе института переливания крови. Временами его «клинит». Тогда Паша напоминает неумело извлеченный гвоздь и санитары грузят его на каталку, чтобы увезти в процедурную. Еще Успенскому добавил «углей за шиворот» неправильный диагноз, и он точит зуб на медицину. Госпитальные порядки его раздражают, и лейтенант кричит Светланке, что любая бабка-шептунья толковее их всех.

Светланка — наша палатная сестра. Молодая и охотно смеющаяся. Еще есть Мария Тимофеевна, женщина лет пятидесяти, исполняющая свои обязанности очень добросовестно. Несмотря на загруженность, медперсонал работает с полной отдачей и ощущения, что ты раненый, и становишься для всего мира полным дерьмом, не возникает. Конечно, требовать от госпитальных чего-либо, кроме оказания помощи, трудно — все-таки не санаторий курортного режима. Однако и слушать, как они там хлещут спирт за стеной, тоже. Особенно, если под голову течет лужа крови из соседа слева, а сосед справа все время делает под себя.

Одеты мы в пижамы и халаты разных цветов: от задумчиво-фиолетового у Бессонова до подозрительно-голубого в полоску у меня. Цвета — это медицинская выдумка для быстрейшего выздоровления, но со стороны мы, наверное, выглядим, как ряженые на Масленнице.

Палату курирует Лев Борисович. Здесь его любят, слушаются, и даже Успенский молча исполняет все докторовы указания. Я первый, кого исцелил аппарат Грюнберга, поэтому выделяют меня среди прочих. Доктор присаживается рядом, болтает о том, о сем, а иногда скромно хвалит свое детище. В одном из таких разговоров я узнал, что споры чужака вызвали у меня нейрорегрессию и, снизив излучение мозга почти до нуля, Грюнберг выделил частоту разрушения, а затем подавил ее антиволной. Вот, что такое его аппарат! Еще Лев жалуется, что действующая модель единственная и нет чертежей. А выпускать ее серийно, даст бог, скоро точно придется.

На пятый день я уже ходил, а после очередного тест-осмотра Борисыч заявил, что меня привлекают в караульную команду выздоравливающих. Между вахтами я слонялся по лазаретному парку между неистребимыми доминошниками, отирался возле кухне, пока не выгоняли, и собирал новости в «открытых» палатах. Последние известия уже не то что не радовали, а толкая за грань обычной растерянности, уводили в тупик.