Александр Юм - ОСКОЛ. Особая Комендатура Ленинграда

Я машинально кивнул, продолжая рассматривать пушку. Лихо, конечно. Видел я, к примеру, экспериментальный пистолет «Балтиец», тоже ленинградский, — ни единой осечки в мороз до тридцати. Но это?.. Литой керамический ствол, шесть зарядов-цилиндров во вращающемся барабане, и длинный гвоздь, направленный в бороду проводов. Он был, по всей видимости, спусковым механизмом.

— Заводские сразу ломаются, — перехватил мой взгляд Ганчев, — гвоздь вернее.

— А это, вообще, что? — спросил я.

Капитан улыбнулся.

— Как что? Вакуумная пушка с электрозвуковыми зарядами. На случай, если экран-поглотитель не выдержит.

— Экран-что?

Тут Бейсенов наклонился к Ганчеву и быстро зашептал что-то на ухо. Капитан вскинул рыжие брови. Казах в ответ щелкнул языком, закатывая глаза.

— Угу, — сказал Ганчев. — Тэк-с… В общем, это не пригодится. Ваша задача — изображая комендатуру, охранять место от посторонних, в особенности от штатских. Пропускать только по пропускам. И задерживать все, что движется. У Берендея инструктировали?

— Так точно. В общих чертах, правда.

— Вот и хорошо. Служба знакома, а если какие непредусмотренные ситуации проявятся — считайте их загадочными явлениями природы. Для чего и приборы предусмотрены, — Ганчев хлопнул по стволу орудия, — соответствующие.

Замолчав, он словно прилип к окну.

Вскоре прибыли — капитан затарабанил в железную переборку, отделяющую водителя. Мы высыпали из автобуса.

Бойцов я расставил между Меньшиковским проспектом и забором детского сада, как того требовал Ганчев. Местность оказалось очень неуютная. Слева и справа — больницы, а впереди кладбище. Но не укрытые зеленью кресты Богословки, а жуткий пустырь за железной дорогой, где зимой хоронили тысячами. Я никогда не забуду этот февраль на Пискаревке. Не забуду длинные рвы вместо могил, заполненные негнущимися мертвыми телами в саванах, и штабеля из таких же мертвых тел, для которых рвы еще копали…

Разглядывая стену детского сада, я будто приклеился взглядом к входу в подвал, с широкими ступенями и растром в виде львиной морды сбоку. Морда косила с желтой стенки и вдруг тоскливо мне стало. Неведомый страх пополз мокрыми щупальцами по спине вверх и обхватил шею. Я закашлял, потирая горло.

Пока бойцы курили и поправляли свою необычную амуницию — каски, обмотанные сеткой из проводов, и прорезиненные балахоны, — Ганчев вывел меня на перекресток.

Впереди виднелась железнодорожная насыпь с одноэтажными будочками за унылым забором. К забору примыкала трансформаторная, из окна которой свешивались кольца толстого кабеля. Приглядевшись, я увидел, что другим концом кабель присоединен к мотовагону, стоящему на рельсах.

— Вы про экран-поглотитель хотели узнать? — спросил капитан. — Вот полюбуйтесь, в том вагончике — передвижной генератор. Километрах в двух севернее установлен стационарный, на Богословском кладбище еще один. А на Пискаревке — новая башня энергозащиты. Это и есть экран, поглощающий минус-энергию.

— Минус-энергию?

— Ну да. Это не сильно вдаваясь в подробности. Здесь после майских гроз всегда подобную «дезинфекцию» проводим. Да вот гляньте сами. — Ганчев протянул мне чудной бинокль с одним наглазником.

Глядя в хитрую оптику, я увидел, как над Пискарёвкой поднималось алое марево. Острые лучи, вырываясь из подземной глубины, взмывали вверх. То разгораясь, то тускнея почти до невидимости, они совершали какие-то сложные построения в воздухе и рассыпались по небу красными стрелами. Убрав бинокль, я снова посмотрел в сторону Пискаревки. Ничего. Никаких лучей и красноватого тумана.

— Что это значит?

Ганчев закурил.

— Нечто вроде энергетической формы жизни. При благоприятных обстоятельствах проявляется в виде таких вот лучей. Мы зовем их «остры».

Отлично. Мало мне разумных крыс, теперь еще живые лучи какие-то. Ну, Берендеев…

— И что, они вот такие… невидимые?

— Да, наблюдать «остров» можно лишь в инфраоптику. Правда, если их будет очень много… — Капитан не договорил, озабоченно разглядывая в бинокль что-то за железнодорожной насыпью.

— И что будет, если много?

— А?.. Да, могут доставить неприятностей. И учтите, Саблин, ― иногда в зоне их действия образуется аномально низкое давление. Неприятная такая штука, действует на психику вплоть до галлюцинаций. Вот тут сплоховать никак нельзя!

Я невольно поежился.

— Да не дергайтесь вы так, родной! — Ганчев засмеялся. — Нам дел на пару часов. Всё по стандарту: курим, ждем, ловим и бьём. Ну, а вы держите оцепление, чтоб ни одна штатская душа не просочилась за Брюсовскую улицу.

Капитан успокоил тем, что дальше железной дороги «остры» не сунутся, подозвал Бейсенова, и они стали измерять расстояние от покосившегося электрического столба до угла детского садика.

— Сгодится, — Ганчев записал что-то в маленькой тетрадце и, решительно направляясь к автобусу, вдруг остановился.

Показалось, что воздух вокруг застыл. Что все звуки исчезли, оставляя вместо себя лишь слабый гул, доносившийся из-под земли. А солнце, несколько раз вынырнувшее из-за облаков, будто утопленник из омута, пропало окончательно.

О н появился одновременно с расплавившими серое небо отблесками грозы. С огромной скоростью вращались пропеллеры, и не понять было — сверкание лопастей или искрение льда заменили солнечный свет. Замороженное время позволяло видеть несущийся дирижабль в мельчайших деталях. Серебристые листы оболочки, местами погнутые, местами оторванные до обшивки, были покрыты причудливым, похожим на татуировку узором. Сползшие к середине корпуса ладони стабилизаторов заслоняли дыру над двигателем. Рваные края ее были обуглены и временами оттуда показывались языки пламени. Сильный ветер срывал иней с обшивки, бросая горстями в пламя.

Тройка барражировавших истребителей пошла наперерез гиганту. Призрак воздушной пустыни всем своим сигароподобным корпусом замигал красным светом и, сбавляя постепенно ход, остановился.

— Майне муттер! Это ж «Декабрист»! — охнул рыжий капитан.

Цепеллин, исчезнувший много лет назад вслед за пропавшей зкспедицией на Шпицбергене, завис над перекрестком. Один из истребителей снизился, покачивая крыльями. «Декабрист» в ответ пыхнул из дыры утробным огнем и, отворачивая, плавно набирал скорость.

Метрах в тридцати от нас проплывала гондола. Чувствуя, как колотится сердце, я неотрывно смотрел на бледно-серый силуэт в капитанской фуражке. Его неподвижность в командной рубке была похожа на мертвенность манекена за стеклом витрины. Прерванные человеческие жизни в далеком двадцать седьмом году не исчезли навсегда, а, застыв, превратились в бездушные тени-трафареты. В полутемных каютах они, то прятались, сливаясь в едином порыве с застывшим шевелением занавесок, то показывались уже в другом иллюминаторе. Несколько одинаково замерших фигур вдруг разом повернули головы в мою сторону, и летучая громадина обдала ледяной стужей.