Роберт Хайнлайн - Двойная звезда. Звездный десант [сборник litres]

Я принес присягу верности императору согласно и в пределах Конституции, поклялся блюсти права и привилегии Великой Ассамблеи, а также права и свободы граждан Империи, где бы те ни находились, и конечно же – отправлять обязанности премьер-министра его величества. Капеллан в одном месте спутал слова, но я его поправил.

Мне казалось, я шпарю без усилий, как монолог под занавес, пока я не заметил, что из-за слез, застилающих глаза, почти ничего не вижу. Когда я закончил, Виллем шепнул:

– Хорошее выступление, Джозеф!

Не знаю, ко мне он обращался или к своему старинному другу… И знать не хочу. Не стирая с лица слез, я повернулся лицом к Ассамблее, дождался ухода Виллема и объявил сессию закрытой.

«Диана лимитед» в этот день пустила четыре дополнительных шаттла. Новая Батавия опустела – в смысле остались лишь двор, с миллион разных сапожников-пирожников да государственные служащие. И костяк нового кабинета.

Раз уж я, невзирая на «простуду», выступил в Великой Ассамблее, прятаться больше не имело смысла. Не может же премьер-министр пропасть неизвестно куда – толки пойдут. А в качестве главы партии, раскручивающей предвыборную кампанию, я был обязан встречаться с людьми, хотя бы с некоторыми. Я и делал, что надо, и каждый день требовал отчета о здоровье Бонфорта. Он шел на поправку, однако медленно. Чапек сказал, если очень уж подопрет, Бонфорт сможет выйти к народу в любое время, но сам он, доктор Чапек, против этого. Бонфорт похудел почти на двадцать фунтов, и с координацией не все еще было ладно.

Родж оберегал нас обоих изо всех сил. Мистер Бонфорт знал теперь, что его подменяют, и поначалу страшно рассердился, но под давлением обстоятельств все же дал добро. Кампанией занимался Родж, советуясь с ним только по вопросам высокой политики и при необходимости передавая его суждения мне. А я уж высказывал их на публике.

Впрочем, мою персону оберегали почти так же тщательно. Увидеть меня было не легче, чем самого засекреченного супершпиона. Кабинет мой по-прежнему находился под скалой, в апартаментах лидера официальной оппозиции – в покои премьер-министра мы не переезжали, так не принято, пока правительство лишь временное. Пройти ко мне из других комнат можно было не иначе как через кабинет Пенни, а чтобы добраться с парадного входа, пришлось бы миновать пять контрольных пунктов. Исключение делалось для немногих избранных, которых Родж проводил обходным туннелем в кабинет Пенни, а оттуда уже ко мне.

Такой порядок позволял перед встречей воспользоваться фарли-досье. Я и при посетителе мог держать его досье перед глазами – в крышку стола вделан был небольшой утопленный экран. Если же визитер имел обыкновение расхаживать по кабинету, я всегда мог вовремя выключить изображение. Экран позволял и многое другое. К примеру, Родж, проводив ко мне очередного посетителя, шел в кабинет Пенни и писал записку, тут же появлявшуюся на экране: «Зацелуйте до смерти, но ничего не обещайте». Или: «На самом деле он хочет только представить жену ко двору – обещайте ему это и гоните в шею». Или даже: «С этим бережней – „трудный“ округ, а сам он умнее, чем кажется. Направьте ко мне, улажу сам».

Не знаю, кто на самом деле управлял Империей. Опытные чиновники, наверное. А на моем столе просто появлялась ежеутренне кипа бумаг, я визировал их размашистой подписью Бонфорта, и Пенни уносила всю кипу к себе. Читать их мне было некогда, и масштабы имперской государственной машины меня иногда ужасали. Однажды по дороге на какое-то совещание Пенни устроила мне, как она выразилась, маленькую прогулку по архиву. Мили и мили бесконечных хранилищ; улей, соты которого ломятся от микрофильмов! А между полками – движущиеся дорожки, чтобы у клерков поход за документом не занимал целый рабочий день.

И это, по словам Пенни, был лишь один сектор! Каталог, сказала она, занимал примерно такую же площадь, как зал Великой Ассамблеи. Тут я искренне порадовался, что работа в правительстве мне не светит – разве что в качестве временного хобби.

Прием посетителей был неизбежной и бесполезной рутиной; решения все равно исходили либо от Роджа, либо – через него – от Бонфорта. Что я действительно делал полезного, так это выступал с предвыборными речами. Пустили слух, будто вирус дал осложнение на сердце и доктор рекомендовал мне на время кампании оставаться на Луне с ее слабым тяготением. Я не хотел рисковать, совершая вояж по Земле, а уж тем более – лететь на Венеру. Окажись я среди толпы избирателей – даже десять фарли-досье не помогут. Не стоило забывать и про головорезов, нанятых «Людьми Дела», – что я могу рассказать после минимальной инъекции неодексокаина в мозг, никому из нас думать не хотелось, мне так уж точно.

Кирога исколесил Землю вдоль и поперек, на каждом шагу выступая по стерео, а то и лично перед толпами избирателей. Родж Клифтон ничуть из-за этого не беспокоился, только плечами пожимал:

– Ну и что? Новых голосов он не добьется, только глотку надсадит. На такие сборища ходят лишь убежденные последователи.

Я искренне надеялся, что Родж знает, о чем говорит. Времени на кампанию было отпущено немного – всего шесть недель со дня отставки Кироги до дня назначенных им выборов. Потому выступать приходилось ежедневно – всеобщая сеть отвела нам времени столько же, сколько и Партии Человечества, другие речи мы записывали и рассылали шаттлами по всем избирательным клубам Империи. Обычно я получал набросок речи – наверное, от Билла, хотя самого его больше не видел, – и доводил до ума. Ее забирал Родж – и вскоре приносил назад с одобрением. Иногда Бонфорт что-нибудь в ней исправлял; почерк его стал еще более неразборчивым.

Поправленные Бонфортом куски я всегда произносил строго по тексту, а в остальных нередко импровизировал. Когда разговоришься, часто на ум приходят более яркие, более живые выражения. Суть поправок я вскоре уловил: Бонфорт всегда убирал из речи лишние определения, делая ее резче, – пусть жуют как есть!

Похоже, у меня стало получаться – исправлений появлялось день ото дня меньше.

С ним я так и не встретился. Чувствовал, не смогу играть, увидев его беспомощным и слабым. И в нашем тесном кругу не одному мне противопоказаны были подобные встречи – Чапек больше не пускал к нему Пенни. Почти сразу после прибытия в Новую Батавию она загрустила, стала рассеянной и раздражительной. Под глазами появились черные круги, как у енота. Я не знал отчего. Решил, что предвыборная гонка да и тревога за здоровье Бонфорта берут свое, однако прав оказался лишь отчасти. Чапек тоже заметил неладное и принял меры. Под гипнозом он обо всем расспросил ее, а затем вежливо, но твердо запретил посещать Бонфорта, пока я не закончу работу и не отправлюсь восвояси.