Роберт Хайнлайн - Двойная звезда. Звездный десант [сборник litres]

Случившееся не лезло ни в какие ворота, поэтому у меня не возникло соблазна поделиться с товарищами.

Капитан Френкель… Мы не часто видели высокое начальство. Офицеры присутствовали при вечернем построении, потом неторопливо расходились, ничем себя не утрудив. Раз в неделю инспектировали батальон, делали какие-то замечания сержантам, но и им не мылили холку; за выявленные недостатки расплачиваться приходилось нам. Еще они еженедельно решали, которая из рот достойна охранять знамя полка, и время от времени являлись с внезапными проверками – безупречно чистые, отутюженные, холодно-отчужденные, слегка пахнущие одеколоном. И снова исчезали.

Конечно, как минимум один офицер сопровождал нас на марш-бросках, и пару раз капитан Френкель демонстрировал виртуозное владение приемами савата. Но я никогда не видел офицеров за работой – настоящей работой. Да и зачем им такие хлопоты, ведь под ними – и ни в коем случае не над ними – ходят сержанты.

И вот выясняется, капитан Френкель тоже должен вкалывать, да так круто, что не может сходить на ужин. Заваленный работой, он жалуется на недостаток физических упражнений и мечтает в свободное время хорошенько пропотеть.

Что же до равнодушия, то, похоже, случившееся с Хендриком расстроило его даже больше, чем Зима. А ведь до сих пор он не знал этого курсанта; пришлось спрашивать фамилию.

Меня глодало тревожное подозрение: а может, я в корне не прав насчет сущности мира, в котором живу? Какой фрагмент этой сущности ни возьми, он в чем-то здорово отличается от видимости. Словно родная мать в один прекрасный день оборачивается перед тобой чужаком в резиновой маске.

И все же в одном не было сомнений: у меня напрочь исчезло желание знакомиться с изнанкой мобильной пехоты. Если здесь несчастливы даже наши боги – сержанты и офицеры, – то что уж говорить про Джонни? Как он избежит служебных ошибок, если понятия не имеет, в чем они состоят? Я не хочу быть повешенным за шею до самой-пресамой смерти. И перспектива быть выпоротым нисколько не привлекает, пусть даже рядом стоит врач и следит, чтобы кнут не причинил невосполнимого ущерба здоровью. В моей семье никогда никого не пороли, в школе, правда, мне доставались учительские затрещины, но это ведь совсем не одно и то же. В моем роду не было преступников ни с отцовской, ни с материнской стороны и даже к суду никто не привлекался. Мы семья гордая, и, хотя не обладаем полноценным гражданством, папа никогда не считал это серьезным недостатком. В суверенном избирательном праве, по его мнению, нет никакой чести и почета, это всего лишь суетный предрассудок. Но если меня высекут… папу запросто может хватить удар.

И ведь Хендрик не сделал ничего такого, о чем я сам не мечтал тысячу раз. Что же меня удержало? Должно быть, кроткий нрав. Инструкторы, все до одного, крепкие ребята, намять мне бока – для них задачка плевая. Потому-то я и держу роток на пуговке и не рыпаюсь. Да ты просто трус, Джонни. Вот у Теда хватило смелости… А трусу вообще нечего делать в армии.

И как быть с тем, что капитан Френкель даже не винил в случившемся Теда? Если я не посягну на 9080, где гарантия, что однажды я, сам о том не ведая, не нарушу какую-нибудь другую статью – и не окажусь возле столба? Не надо так рисковать, Джонни. Пора валить отсюда.

Мамино письмо всего лишь добавило мне решимости. Родители отвергли меня, и я заставил сердце очерстветь. Но теперь они переменили отношение ко мне, и я тоже не могу не смягчиться. Мама уж точно больше не сердится. Вот что она пишет:

…Я не могу скрывать от тебя, что отец все еще не позволяет произносить твое имя и не желает тебе писать. Но поверь, милый мальчик, это не со зла. Так проявляется его горе – он ведь не умеет плакать. Пожалуйста, не сомневайся, что папа любит тебя больше жизни. Он даже меня так сильно не любит. А ты нанес ему глубокую рану. Он всех убеждает, что ты уже взрослый, способен принимать самостоятельные решения, и он гордится тобой. Но это говорит его собственная гордость, его душевная боль, горькая обида на того, кто ему особенно дорог. Поверь, Хуанито, он не говорит о тебе и не пишет тебе, потому что не может… но эта боль обязательно утихнет, нужно лишь время. И когда я почувствую, что его сердце оттаяло, сразу же постараюсь вас помирить, и мы снова будем вместе.

Что же сказать о себе? Разве может мать не простить родное дитя? Причинить мне боль ты в силах, но не в силах уменьшить мою любовь. И где бы ты ни оказался, какой бы ни выбрал путь, для меня ты остаешься мальчиком, который, рассадив коленку, прибегал за утешением в мои объятия. Руки мои усохли, а может, вырос ты, что мне кажется невозможным, – но это все те же ласковые руки, и они терпеливо ждут, когда снова понадобятся тебе. Мальчики взрослеют, но не перестают нуждаться в материнской ласке, правда же, сынок? Верю, что так и есть. Надеюсь, ты подтвердишь это, ответив на мое письмо.

Такой долгий срок – и ни одной весточки от тебя. Просто ужас. Я вот что предлагаю: давай воспользуемся помощью твоей тети Элеоноры. Ты будешь слать письма ей, она – передавать мне, и папа ничего не узнает.

Тысяча поцелуев моему мальчику.

ТВОЯ МАМА

Я все понял. И проникся. Еще бы не проникнуться.

Папа не умеет плакать, но я-то умею.

И я дал волю слезам.

А потом наконец уснул… и сразу же проснулся.

ПОДЪЕМ! ТРЕВОГА!

Всем полком мы прибежали на полигон и провели имитацию боя. С полной экипировкой, за исключением оружия; даже с миниатюрным приемником в ухе. А под конец нас уложили командой «Замерзли!».

«Мерзнуть» пришлось не меньше часа, и занимались мы этим добросовестно, едва дыша. Случись пробежать мимо мыши, я бы услышал ее топот. А кто-то пробежал прямо по мне. Наверное, койот. Я даже не вздрогнул. Мерзли мы не только в переносном смысле, но мне было все равно. Я знал: эта пытка – последняя.

Утром даже не услышал побудку, и впервые за несколько недель меня согнали с койки ударом трости. Машинально выполнил зарядку. До завтрака я ничего предпринять не мог, а в столовую Зим, к которому полагалось обращаться в первую очередь, не явился. Я спросил у Бронски разрешения сходить в штаб, он ответил «да пожалуйста» и не поинтересовался причиной.

Но Зима в штабе не оказалось. А потом – полевой выход, и в ротной колонне сержанта я тоже не увидел. Обед доставили вертолетом – роскошный сюрприз. Сухие пайки нам в дорогу не выдали, и я уже опасался, что придется поголодать, – утром тяжкие думы помешали запастись съестным.

Из вертолета высадился сержант Зим. Он доставил пайки, а еще почту, и эта роскошь уже не была сюрпризом. Чего у мобильной пехоты не отнимешь, так это щепетильности в одном-единственном вопросе. Тебя могут лишать пищи, воды и сна, но, если обстоятельства позволяют доставить почту своевременно, она не задержится ни на минуту. Твое письмо отправится к тебе с первым же транспортом, и при первой же передышке ты его прочтешь – хоть в лагере, хоть в поле.