Роберт Хайнлайн - Двойная звезда. Звездный десант [сборник litres]

На нашем потоке секли и других курсантов, но их можно пересчитать по пальцам. Один лишь Хендрик встал к столбу по приговору трибунала; остальные, и я в том числе, были выпороты в административном порядке. Окончательное решение всегда принимал комполка, и нижестоящим офицерам такой порядок, мягко говоря, не нравился. Майор Мэллой не считал столб с крюком украшением плаца, ему было куда проще вышвырнуть человека с «волчьим билетом». Так что административную порку можно считать своего рода похвалой: начальство полагает, что ты не совсем пропащий и из тебя можно сделать солдата и гражданина, как бы маловероятно это ни казалось в данный момент.

Максимальное административное наказание – пять кнутов, и этот максимум достался только мне. Остальные проштрафившиеся получили не более трех. Я один был так близок к возвращению на гражданку – и сумел его избежать. Своего рода достижение. Никому не рекомендую.

Позже был случай куда похуже, чем со мной или даже с Тедом Хендриком. Вот когда впору валиться в обморок.

На плацу поставили виселицу.

Если рассуждать по справедливости, армия тут не при делах. Преступление было совершено за пределами лагеря имени Карри, и уполномоченный по распределению офицер, записавший парня в МП, должно быть, потом рвал на себе волосы.

Курсант дезертировал из учебки уже на третий день. Глупо? Не то слово. Что мешало ему просто уволиться? Само собой, дезертирство входит в перечень «Тридцать одна жесткая посадка», но армия не карает за это смертью, если нет отягчающих обстоятельств, которые нельзя игнорировать, вроде «трусости перед лицом врага».

В обычной же ситуации беглеца просто вычеркивают. Ловить его никто не будет, а если сам попадется, в строй его не вернут. Голая логика: все мы добровольцы, сами попросились в мобильную пехоту; мы гордимся этим родом войск, а он гордится нами. И если ты не солдат от стриженой макушки до намозоленных пяток, я не хочу, чтобы в реальном деле ты маячил у меня на фланге. Мне нужно верить, что в случае чего товарищи меня вытащат; мы все – мобильная пехота, и моя шкура для парней так же дорога, как их собственная. Нет проку от эрзац-солдата. На учениях он – сонная муха, в бою – трусливый заяц. Лучше дыра в цепи, чем слабое звено, пестующее в себе синдром пацифиста. Сбежал – и черт с ним. Разыскивать его и тащить обратно – пустая трата времени и денег.

Конечно же, большинство дезертиров попадались, иногда сразу, иногда через несколько лет. Армия заменяла им виселицу полусотней горячих и отпускала на все четыре стороны. Наверное, это тяжелое испытание для психики – жить в бегах, когда все кругом либо полноценные граждане, либо легальные резиденты, а тебя даже полиция не ищет. «Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним». И как тут справишься с искушением сдаться властям, принять надлежащее наказание и вздохнуть наконец полной грудью?

Но тот парень не сдался властям. Он пропадал четыре месяца, и, похоже, даже в его роте никто уже не помнил о нем. Просто безликая фамилия, выкликаемая на утренних поверках. «Диллинджер Н. Л.?» – «Отсутствует».

Он убил ребенка. Девочку.

Расследованием занимался гражданский трибунал, но при установлении личности выяснилось, что преступник – солдат, не уволенный со службы. В таких случаях полагалось уведомлять Военное министерство. Сразу же в дело вмешался наш генерал. Поскольку военный закон и юрисдикция имеют верховенство над гражданским правом, Диллинджера вернули в учебный лагерь.

Спрашивается, зачем это понадобилось генералу? Почему он не позволил местному шерифу довести работу до конца?

Чтобы преподать нам урок?

Едва ли генерал стремился к тому, чтобы у его курсантов малейший помысел об убийстве девочки сопровождался рвотным рефлексом. Уверен, будь это в его силах, он избавил бы нас от такого зрелища.

Но урок был. И не обсуждали мы его только потому, что усвоили далеко не сразу. Рано или поздно каждый из нас впитал эту простую истину: мобильная пехота своих не бросает. Какие бы ни были обстоятельства, она о тебе позаботится.

Диллинджер был одним из нас, он числился в наших списках. Мы презирали его и не желали видеть в своем строю, но он был солдатом нашего полка. Не имели мы такого права – вышвырнуть его из лагеря, отдать на расправу шерифу, живущему в тысяче миль. Мужчина – если он настоящий мужчина – сам пристрелит свою взбесившуюся собаку. Он не наймет живодера.

Полковая документация утверждала, что Диллинджер – наш. Значит, нам и разбираться с ним.

В тот вечер мы вышли на плац церемониальным маршем, шестьдесят шагов в минуту. Кстати, это непросто, обычно мы делаем в минуту сто сорок шагов. Оркестр играл «Песнь о неоплаканных». Конвой привел Диллинджера, одетого, как и мы, в парадку мобильного пехотинца. Зазвучала мелодия «Дэнни Дивер». С осужденного сорвали все знаки различия, даже пуговицы и фуражку; бордовый с голубым китель уже не был мундиром. Под длинную барабанную дробь все было кончено.

Мы промаршировали перед виселицей и рысцой вернулись в расположение роты. Вроде обошлось без обмороков, хотя мало кто из нас поужинал с аппетитом, а вечером в палатке было необыкновенно тихо. Но как бы ни было страшно – а ведь и я, и большинство моих товарищей увидели смерть впервые, – это не шло ни в какое сравнение с шоком, который я испытал в день порки Теда Хендрика. Представить себя на месте Диллинджера было невозможно, а потому – никаких переживаний. Не считая чисто формального дезертирства, Диллинджер совершил минимум четыре тяжких преступления, и, если бы осталась в живых его жертва, он все равно сплясал бы танец Дэнни Дивера – за киднеппинг, требование выкупа и жестокое обращение с ребенком. Я не испытывал к нему сочувствия ни до, ни после. Говорят, «понять – значит простить». Так вот, это чушь. Иногда чем больше понимаешь, тем сильнее ненавидишь. Я жалел не Диллинджера, а маленькую Барбару Энн Энтуэйет и ее родителей, которые никогда больше не увидят дочку.

В тот вечер, когда музыканты убрали свои инструменты, был объявлен тридцатидневный траур по маленькой Барбаре. Знамена – в черные чехлы, торжественные прохождения – без музыки, марш-броски – без песен. За этот срок я лишь единожды услышал жалобу, и кто-то сразу спросил у недовольного, не начистить ли ему морду. Это наша вина, тут и спорить не о чем. Детей мы должны защищать, а не убивать. Полк опозорен; он сознает это; и он обязан смыть позор.

Ночью я долго размышлял: как можно было предотвратить несчастье? Да, в наши дни подобные преступления совершаются крайне редко, но ведь и одного слишком много. Я так и не придумал удовлетворительного ответа. Ведь Диллинджер ничем не отличался от нас, в его поведении и документах не было странностей, иначе кто бы его пустил в лагерь имени Карри? Помнишь, Джонни, ты читал о патологических личностях? Может, он из этих? Которых заранее нипочем не разоблачить?