Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

Рецепт каменной королевы пришелся как нельзя кстати. Все покалеченные сокровища своей души и сердца, мавзолеи и саркофаги Мэриэтт укрыла за семью запорами и засовами, в тайниках непроходимых лабиринтов. Туда не допускался никто, и даже для себя она выбросила ключи от всех замков, запретив воспоминания о былом счастье и несчастье. Она увлеченно, с азартом, ушла в свои исследования, она охотно и доброжелательно общалась с людьми, но это была лишь рябь на воде. Глубины ее чувств оставались неколебимы.

В Лондоне у Мэриэтт довольно быстро и естественно обозначились три достаточно независимых круга общения. Первый – это, само собой, научная община, скрытое от средневекового мира за хэмингтонскими стенами и заборами примыкающего бескрайнего парка сообщество медико-биологического университета. Тут жили и творили обосновавшиеся на разные сроки – в зависимости от контракта – ученые всех стран и миров, прельстившиеся глостерскими коэффициентами к стэнфордским ставкам и грантам, возможностью поработать на первоклассном оборудовании и не боящиеся уединения в глухом медвежьем углу. Многие как раз и стремились к подобной изоляции, предпочитая вольности под гостеприимным крылышком чудака-феодала хищному обществу коллег и начальства. Права «выхода в город» тут не было практически ни у кого, зато сколько угодно свежего воздуха, натуральные продукты, рыбалка и все прочее. Извне могли попасть тоже лишь очень редкие избранные – например, любимец короля граф Роджер, который вообще мог безнаказанно заходить куда угодно, или, скажем, без пяти минут монарший родственник и доверенное лицо Ричарда герцог Олбэни Корнуолльский. Тут царила атмосфера университетских вольностей, то и дело случались развеселые и коварные розыгрыши, и Мэриэтт чувствовала себя как дома – никакого особого почтения, кроме как законного уважения исследователя к исследователю, к ней никто не испытывал.

Второе – это высший свет Лондона, избранное общество столицы, густо замешанное на родовой аристократии. Балы, приемы, вечера, опера, модные ряды Челси, сплетни, бесчисленные связи – скандальные и не очень, снова балы, снова опера, филантропия, клубы, группы и группировки, злословие, изощренные интриги, знать и нувориши – у Мэриэтт поначалу рябило в глазах, но постепенно она освоилась, со всеми перезнакомилась, вникла в тонкости и течения моды и стала чувствовать себя вполне уверенно. Статус королевской внучки открывал перед ней любые двери, дружбой с ней дорожили самые высокопоставленные знаменитости, и ее ровное, спокойное ко всем отношение, а также некоторая строгость манер, создававшая доброжелательную дистанцию, идеально соответствовали ее положению и заслужили самую лучшую репутацию. «Принцесса чертовски мила» – таков был общий глас.

Третьей составляющей был непосредственно двор – как-никак она стала членом королевской семьи. Однако здесь Мэриэтт поджидали, пожалуй, самые большие трудности. Несмотря на то что Ричард, что называется, максимально урезал штаты и до предела упростил церемониалы (аскетизизм нынешнего хаусхолда удивлял и даже возмущал царедворцев старшего поколения – еще были живы старики, помнившие пышную, безрассудную роскошь двора Эдуарда III и буйный разврат времен Генриха Безумного), все равно тонкости придворного этикета оставались для Мэриэтт загадочны и непостижимы. Так, когда выяснилось, что отныне ее нарядами, выездами, здоровьем и просто распорядком дня будет заниматься целый штат слуг под руководством двух сменяющих друг друга почтенных дам (Мэриэтт почему-то все время хотелось назвать их обер-гофмейстеринами, хотя она и знала, что должность звучит как-то иначе), девушка прибежала к Ричарду с просьбой избавить хотя бы от половины этой свалившейся на нее «группы поддержки». Мэриэтт была поражена до глубины души, когда буквально через полчаса одна из гофмейстерин, графиня Эпсомская, бухнулась ей в ноги и с рыданиями и истерикой умоляла не увольнять ее с должности и не подвергать опале.

Ричарда эта история изрядно позабавила. Сам он роль двора понимал узко утилитарно.

– Это инструмент для инфильтрации верных людей в провинциальные элиты, – объяснял он Мэриэтт. – Желательно, конечно, Плантагенетов, но если нет гербовой бумаги, пишем на простой… Я предпочел бы, разумеется, более деликатное орудие, но пока что получается вульгарный шприц. Причем обрати внимание – раньше, перед тем как отправить какого-нибудь преданного до гроба придворного Плантагенета, скажем, наместником в Уэльс, мне пришлось бы сначала отобрать у него все его владения, чтобы было чем заинтересовать на месте. – Слышала такое выражение: «региональная политика»? Но за меня эту работу уже проделали Тюдоры, хотя у них и была нелюбезная манера отбирать земли вместе с головой… Как бы то ни было, они дали мне возможность выступать в роли химически чистого благодетеля, так что нет худа без добра… Что делать, внучка, я трижды разгромил Францию, а она все колобродит, а Филипп Испанский, тупой урод, снова сговаривается с Голландией… а Ла-Манша, Мэрти, у нас тут нет, и Джон нам больше не поможет, так что придется обойтись без поддержки с воздуха…

– А Институт Контакта? Этот твой СиАй? – спросила Мэриэтт. – Разве они не обязаны помогать тебе поддерживать мир?

– Не сомневайся, дорогая, как только вся эта католическая орда высадится в Бристоле, Институт Контакта сейчас же пришлет мне припадочного наблюдателя, который начнет брызгать слюной из-за того, что я убиваю слишком много этой испано-голландской сволочи. У них там есть большая-пребольшая лопата под названием «политкорректность», и этой лопатой они со всем усердием зарывают Англию в могилу…

Бедная, бедная Алисия Джингильда! Как рано променяла она дворец на монастырскую келью! Она так и не увидела трона и не создала двора! Зато королева Джингер справлялась с этой задачей прекрасно. Стремясь компенсировать себе долгие годы прозябания в захолустном Рочестере, в неудержимом творческом порыве она воскресила старые обычаи двора, изобрела новые и в соавторстве с лордом-казначеем Королевской палаты сочинила устав-этикет-табель-о-рангах – более чем увесистое произведение, изучение которого стало для Мэриэтт сущей мукой.

Позиция корректной отстраненности облегчила привыкание к новому миру. Мэриэтт неожиданно быстро приняла и усвоила правила старомодного английского общества со всеми его явными и затененными сторонами и незаметно для себя вошла во вкус лондонской жизни, где отсутствие привычных с детства темпов с избытком компенсировалось полнотой ощущения бытия. Здесь тоже приходилось спешить, торопиться, но всегда оставалось время последить за полетом коршуна над июньским лугом. Кстати, в Хэмингтонской лаборатории время возвращалось в давно знакомые рамки.