Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

Тратера и пришедший здесь отрешенно-созерцательный подход к жизни до такой степени вернули Мэриэтт душевное равновесие, что невольно возникала мысль – а почему бы не свить здесь гнездо? Девушке двадцать пять, возраст вполне разумный, жизнь вошла в твердое русло, и чего еще ждать?

История с Салли превратилась в ее сознании в некий волшебный, фантастический замок. Их любовь вознесла Мэриэтт на высоты сюрреалистической, почти патологической эйфории, позволявшей моменты счастья, на которые жизнь обычно отпускает недолгие минуты, растянуть на дни и недели. Ни о каком здравом уме и твердой памяти в таком состоянии и речи не было, что лишний раз доказывало ту древнюю истину, что любовь есть род сумасшествия и где нет такого сумасшествия, там нет и любви. Когда все закончилось и ее жизнь рассыпалась на осколки, разумно собрать эти осколки удалось далеко не полностью. Например, вместе с Салли они постоянно бывали в каких-то компаниях, у друзей, у приятелей, у приятелей друзей и так далее. Эти сборища оставили после себя сотню с лишним фотографий. Рассматривая эти фотографии теперь, Мэриэтт поймала себя на том, что не может вспомнить ни одного имени запечатленных там людей и совершенно не помнит, где, что и когда происходило. Временами ей даже казалось (и она внутренне даже поощряла подобные представления), что все это случилось не с ней, а с какой-то другой девушкой, в какой-то иной жизни. Чудо с его чудесными законами и восторгами закончилось, ушло назад в сказку, в него не вернуться, она теперь другой человек, и надо продолжать жить вот на этой грешной земле.

А между тем время бежит, тикают неумолимые часы в брюхе питерпэновского Крокодила; тридцатилетие не то чтобы очень близко, но уже и не так далеко. Где очаг, крепость, семья? Ну и вот, пожалуйста: герцог Олбэни Корнуолльский прекрасный, достойный человек с восхитительным проникновенным взглядом, один из первых вельмож страны, рыцарь без страха и упрека, на которого не страшно опереться ни в каких обстоятельствах, еще вовсе не стар, энциклопедически образован, философ, много раз бывал на Земле и вообще повидал мир, страстно влюблен, прочности его чувств можно доверять, вдовец, герой какой-то романтической истории – надо бы уточнить какой – и, заметим в скобках, сказочно богат, чего большего можно искать? Да, в его нежности проскальзывает нечто отцовское, занудно-патриархальное, но что же из того? Правда, есть еще его сын, калека Роберт, худющий подросток в инвалидном кресле, колючий, лохматый с прозрачными, ненавидящими глазами. Он невзлюбил Мэриэтт с первой встречи, и переломить его отношение, несмотря на все старания, никак не удавалось. Но теперешняя Мэриэтт уже набралась уверенности в собственных силах, а главное – в профессиональном упорстве истинного ученого. Кроме того, что греха таить, осознание своих титулов и положения тоже не прошли для нее бесследно.

Да, ей самой пришлось прозрачно намекнуть ему, что она благосклонно отнеслась бы к его ухаживаниям – сам Олбэни, похоже, еще лет десять не пошел бы дальше полных нежной грусти взоров, – но зато потом все покатилось как по маслу. Мэриэтт даже свозила его на Землю и показала матери. Джулианна, как и все собравшиеся по такому случаю друзья и родственники, была покорена милой и интеллигентной манерой Корнуолла, но добиться от нее истинного отношения, того, что называется на тратерском английском «very heart», Мэриэтт так и не удалось. В окончательном вердикте Джулианны прозвучала какая-то тревожная неопределенность: «Он хороший человек, но ты все-таки подумай».

Она изменилась и внешне. Дома даже после двадцати она сохраняла облик нервного, угловатого подростка, состоявший, казалось, лишь из острого профиля да синих глаз с застоявшейся тоской. Годы лондонского умиротворения сделали свое дело, да и свежий воздух вместе с ежедневной верховой ездой и натуральными продуктами без особых покушений на диету тоже сыграли роль: теперь было ясно, что, хотя и в заметно облегченной форме, она унаследовала основательность материнской стати. Мэриэтт превратилась в очень складную молодую женщину, ее осанка, походка, речь выражали спокойствие и уверенность в себе человека, обретшего свое место в жизни. И хозяйский акцент в ее интонациях как раз и бесил графа Роберта больше всего.

Нелады проявились незаметно. С какого-то времени – бог знает с какого – все радужные перспективы почему-то начали угасать, восторги стали таять и сходить на нет. Рубежом тут оказался разговор с тихо лучащимся счастьем женихом Олбэни. Они вдвоем осматривали его лондонский дом, решая, какие произвести переделки (родовая берлога, десятилетиями лишенная хозяйской заботы, откровенно требовала ремонта), и тут Корнуолл, без всякой задней мысли, обронил примерно такую фразу:

– Как-никак тут жить нашим детям.

И тут у Мэриэтт в мозгу неожиданно включилась и замигала тревожная красная лампа. «Какие еще дети?» – настороженно спросил ее внутренний голос, и она должна была признаться, что так далеко ее планы не заходили, да и вообще…

Начиная с этого дня Мэриэтт охватили и начали терзать неясные, непонятно откуда набегающие, но очень страшившие ее сомнения. «Со мной что-то не так», – говорила она себе, но что именно, разобрать не могла. Логически выстроенная схема счастья неожиданно начала терять убедительность, словно сквозь нее стали проглядывать тени, смутные опасения, беспокойство непонятного инстинкта.

Наконец однажды, среди ночи, не то чтобы наяву, но и не совсем во сне, она вновь услышала железный плач катящихся от стрелки к стрелке вагонов, голос своего детства. Мгновенно и окончательно проснувшись, она рывком села в постели и уставилась во мрак высокого окна.

«Ты в самом деле готова отдать этой Англии свою жизнь? – опять спросило что-то у нее внутри. – Дети – это не шутка. Ты не из этого мира. Сейчас все хорошо. Сейчас дедушка. Но вспомни, как на тебя смотрит рыжая малютка, принцесса Елизавета. Как говорит – ужас, до чего вежливо. Что у нее на уме? А ведь она станет королевой, и, может быть, раньше, чем ты думаешь. А королева Джингер? Бог весть, сколько ей еще править, а она смотрит на тебя еще вежливей. А ведь есть еще корнуолльская старуха-свекровь, у которой за ширмой воркотни и великосветской одеревенелости ого-го какой нрав. И, кстати, не такая уж она и старуха. И Олбэни. Что знаешь про Олбэни? Вот он скажет: уезжаем в Бристоль. И каково тебе придется в этом Бристоле?»

Наутро в лаборатории, как нарочно, все валилось из рук. Мэриэтт со стуком опустила дверцу вытяжного шкафа, выбежала из комнаты, не обращая ни на кого внимания, проскочила коридор, открыла одну дверь, за ней – вторую, железную, и очутилась в башне. Гремя по рифленым ступеням винтовой лестницы, мимо выбеленных стен, мимо скважин бойниц, вокруг черного столба с бугристыми рубцами сварных швов, она взлетела на самый верх, откинула массивную щеколду и очутилась на полукруглой площадке, обнесенной квадратными каменными зубцами. Дальше уже было только небо.