Шимун Врочек - Золотая пуля [litres]

Как-то мы дали клятву вечной верности друг другу, распороли пальцы колючками кактуса, я никак не мог проковырять дырку побольше, болеть болело, а ни капли, потом вогнал так глубоко, что сразу застучало о дно бутылки, в которой мы замешивали наш ритуальный коктейль с шипучкой, ее принес Эдриан, и говорит: «Кто сделает первый глоток?» – и все смотрят друг на друга, вот тебе и клятва в вечной дружбе, а Синклер сосет палец и говорит, ай!

Голова дернулась, я не удержал ее, и она клацнула вбитыми зубами о бетон, все они тут же выпрямились, перестали юлить и вытянулись, как солдаты по стойке «Смирно!». В руке у меня остался один зуб. Почернелый, с налипшей мерзостью.

«Вот этого в карман», – приказала голова, глаз побелел, дернулся в орбите и омертвел. Слизь, выступившая из всех щелей в кости, стянула порезы, раны и трещины прозрачной, мгновенно затвердевшей жидкостью. Череп изваял себя в янтаре. И тут же пропали все запахи. Как выключили.

Я знал, где умыться и стянуть чистую одежду.

До прихода распределителей Джесопы жили большим хозяйством. Их отец Норман поставил водонапорную вышку, которой орошал три акра частной земли, а кому надо воды, с теми делился бесплатно. Еще он водил пожарный танк и катал на броне всю свою ораву, детишек семь или восемь, никто не мог их сосчитать, такой непутящей и горластой волной набегали они на двор. Мы всей ватагой отирались там же, Норман подбирал и нас, в общем, народу у Джесопов болталось страсть сколько. Детей тут любили, земля родила исправно, поэтому кусок лепешки или там кукурузный початок на троих регулярно нам перепадал.

С частной собственностью в Андратти было туго. И с сантехниками тоже. Норман Джесоп был среди первых, кто пришел на развалины в пустыне и заставил старые трубы петь. Таким мастерам позволено многое.

Когда решили бить тоннель на смычку с Чикаго, Норман восстал. «У этих с монтерами проблем нет», – бубнил он дома и в управе. Ему кивали и мягко выпроваживали. Много с чем не знали проблем в Чикаго, а с уверенными строптивыми мужиками знали. Подразвелось таких в Андратти.

Как в воду глядел. Распределители сами к Джесопам не пошли, прислали бумагу и ребят из городской управы, товарищей Нормана. Те топтались, в глаза не смотрели, бумагу положили на верхнюю ступень у порога, но и без ответа уйти не могли.

«Себя жрете, дураки», – швырнул им ключи или чего-то там еще старший Джесоп и дверь захлопнул. Больше мы на танке не катались, землю огородили чешуйчатым забором, а у башни поставили будку: хочешь воды, платишь пенс, набираешь бидон. Нормана теперь видали на краю города, у карьера, где захоронили коров, он сидел там, свесив ноги и надвинув шляпу на самый нос, потягивал пиво из старых жестянок, которые собирал последние лет двадцать, плющил их и запуливал вниз. И так каждую среду. Говорили, что пиво он бодяжил сам, а до детей ему теперь не было никакого дела. Плющил и кидал.

Оказывается, у меня еще остались силы, но все их съела лестница на крышу башни.

Пот сбегал с волос горький, ржавый. Я отирал его тыльной стороной ладони, но на цвет старался не смотреть. А, впрочем, чего там? Пот как пот. От меня воняло самой жуткой неизбежностью, какую я только мог представить. Так пахнет труп надежды. Часики внутри давно похоронили отца, а маму и сестру только одевали к погребению. Но идти за ними таким я не мог. Сгребут и оттащат в школу, к священнику или куда похуже.

Рисковать не стал, на самой верхотуре встал на четвереньки и так подполз к люку, содрал одежду, бросил комом и соскользнул в бак целиком. Вода к ночи остыла и мгновенно вытянула из жил огонь, вморозила мысли в мозг, а язык в нёбо. Пульс упал до жалкого трепыхания в груди. В ушах стоял гул воды. Я повис посреди нигде и отдался этой холодной ясности.

Бойни сошли с меня разом, облезли, как шкурка с сосиски.

Не осталось ни сил, ни ощущения боли. Я представлял себя голой пулей. Стальным сердечником, с которого ободрали свинец.

Я очнулся, когда легкие начали гореть. Пришлось бултыхнуть ногами и всплыть к поверхности. Воздух оказался удивительно вкусным. По скобам, приваренным к внутренней поверхности бака, взобрался на крышу, упал ничком, разворошил одежду и выудил коровий зуб, поморщился, но накатывало дико, поэтому стиснул его челюстями – не выпустить ни звука! – обхватил себя за ноги и затрясся от пустых рыданий, неотличимых от карканья или хохота.

Вырвал остатки невинности и с размаху зашвырнул зуб в воду. Тот ушел вниз без плеска. «Вон из моей головы!» – прошептал я, но без особой надежды. Голым полез вниз, слизывая с уголков губ слезы. До чего же клык был противным на вкус.

На все ушло не больше четверти часа.

Немногие встреченные мною люди торопились на ночное дежурство, но останавливались как один и принимались выспрашивать, все ли со мной в порядке, отчего я выгляжу так дико и кто мои родители. Врал безбожно, не думая, но подробно и слезливо. Выяснив, что мне ничего не угрожает, взрослые легко выкидывали мои заботы из головы. Странно, как заботливы становятся люди, когда их участие нужно меньше всего.

Подходя к дому, я издалека увидел, как скверно обстоят дела. Окна квартиры стояли нараспашку, изнутри вылетали вещи. Под фонарем стояло мамино кресло. В нем сидел тип в форме распределителя и листал одну из книг, что подпирали кровать вместо ножки. Немудрящее наше барахло свалили горкой у сапог гада.

Человек этот с неприятной проницательностью поднял вдруг голову и посмотрел на меня. Теперь я любые взгляды сносил с легкостью, но зуб велел бы не выпендриваться. Я скосил глаза на окно. Беда. Не стоило и думать искать что-то под кроватью.

Мужчина поманил меня пальцем. Я подошел. В городе так было принято. От распределителя пронзительно пахло синтемылом. Выскобленный, в кителе с хрустом он вообще не имел своего лица.

Он дернул двумя пальцами за пуговицу, потом взялся за мой подбородок, повертел туда-сюда.

– Мальчика, что здесь жил, – он почему-то показал на вещи сестры, – не знаешь?

«У нас с тобой союз, ты понял?» – молча сказала мертвая коровья голова, глядя на меня с его плеч одним пустым глазом.

Помотал головой.

– Хотя да, откуда бы? Ты же с боен? – Пальцы мои похолодели и отнялись.

«Я тебя приманила. Ты мой! Куда бы ты ни пошел, чтобы ни сделал».

Страха я не испытывал, но и руками пошевелить не смел.

Он ощупывал меня, хлопал по карманам. Руки его остановились. Он зачем-то принялся теребить подол, точно что-то было зашито в подкладке, но тут я понял. Сырая. Куртка снизу не успела просохнуть. Я сдернул с веревки первую, что пришлась мне по размеру.

– Ты был там, верно? – распределитель наклонился к самому моему уху. Его голос. Черт, ублюдок говорил так же, как Птеродактиль. – Ты прошел сквозь бойни?