Михаил Соловьев - Пасынки Апокалипсиса

Десять всадников. Двадцать.

В лучах вечернего солнца картинка завораживала, и я заметил, как Джинн невольно обернулся к самолету, мол, а мы на самом деле сюда прилетели?

Однако все составляющие оказались на месте, и через какие- то пять минут нас окружило плотное кольцо всадников.

У большинства из них из них за спиной болтались ружья, напоминающие вполне современные «Сайги» или «Тигры». Кое у кого в поводу оказались ездовые лошади под седлами, и старшим был, пожалуй, вот этот долговязый с тонкими усиками монгол в стеганых штанах, небрежно заправленных в кривоносые расшитые сапоги.

Молчаливое изучение заканчивалось, и пора было приступать к переговорам.

Я поднял руку не хуже Винниту из индейских фильмов и поздоровался на монгольском.

Мое, «Сан байно», — прозвучало немного напряженно и не вызвало никакой реакции.

Тогда я продолжил процедуру и, указав на себя, а потом на Джинна, представился:

— Дарга. Дарга, — мол, начальник и начальник. Улыбка на лице долговязого была, пожалуй, первой хорошей ласточкой. — Латинос, — ткнул я в братьев, — Френч, — указал на Франсуа, — Рашшен, — на Карину, Рубана, Леву, — Говорит кто-нибудь из вас по-русски? — закончил я и сделал первый шаг навстречу внимательно рассматривающему меня всаднику.

— Мало, — отозвался тот, и ловко выудив ногу из стремени, оказался на земле, — Там, — ткнул он рукой куда-то за спину, — Батыр, — положил он руку себе на грудь.

— Шувуу, — выдал я студенческое прозвище «Птичка» и повторил его жест.

Хохот кочевников грянул разом, а долговязый так вообще ухватился за шею своего небольшого коня. Именно такой реакции я и ожидал — шутливое прозвище птичка, навешенное когда-то моим другом Эркой, снова сработало.

— Том шувуу, — чуть улыбаясь, подтвердил я, — Алтын Батыр? — протянул я руку старшему.

— Алтын, алтын, — смахнул тот смешливую слезу и обнял меня, — Том Шувуу, — хлопнул он меня по спине.

— Михаил, — подсказал я ему свое первое имя, еще раз ткнув себя в грудь, когда объятия наши, наконец, прекратились. — Чайна лайнер, — указал я пальцем на самолет, который осматривали другие уже спешившиеся кочевники. Кто-то и них уже знакомился с нашими, и сценка эта была вполне миролюбивой. — Переведи, чтобы имена запоминали, — крикнул я Карине, — Да и если что им понравится из мелочевки — дарите. Жадничать не стоит.

Однако первое подношение состоялся все-таки не с нашей стороны. Пожилой крепкий монгол пожимая руку Сашке Рубану внимательно вгляделся тому в глаза, потом провел рукой по забинтованной голове и неожиданно, сняв с себя округлую меховую шапку из тарбагана, водрузил ее моему товарищу на голову.

Неожиданно я заметил в этих манипуляциях край малиновой одежды, торчащий из-под наброшенного халата и бритую наголо голову. Стало ясно — перед нами не больше — не меньше чем представитель монгольского духовенства — лама.

По-моему, уже все со всеми перезнакомились за исключением Карины и я ее представил.

— Толмач — Карина, — крикнул я, обнимая свою воительницу, и впервые за много дней ощутил настоящее желание покоя-отдыха.

Рубану, уже подводили коня.

Первому.

Что уж там в нем углядел пожилой монгол — неясно. Единственная среди разноцветных собратьев лошадка «блекло-лунной» масти косила сейчас лихим глазом на Сашку, а тот, встретившись со мной взглядом, неожиданно подхватил ту за узду и пошел ко мне.

Забавно, но такой поступок Рубана монголы оценили по-своему. Один из них сразу повел ему наперерез гнедого жеребца и пояснил жестами, мол, этот конь мне, а Сашка пускай едет именно на том, что дали.

В это время гортанный возглас ламы привлек внимание к пробоинам на фюзеляже. Большинство стало осматривать пулевые отметины, а Батыр неожиданно хлопнул меня по плечу, призывая усесться в седло, и подал другой рукой стремя.

Отказываться было неуважительно, и я, вспоминая минимальные навыки верховой езды родом из детства, полез на коня, стараясь выглядеть как можно эффектней.

Рубан все-таки что-то почуял. Я никак не мог понять, откуда он вдруг разобрался с этим этикетом, пока прикосновение чужой мысли не побеспокоило меня.

— Я просто с ним поздоровался, — раздался вдруг в моей голове шепот, и, поведя взглядом, я неожиданно увидел, как Сашка кивает мне головой, мол, вот так получилось.

Теперь все встало на свои места. Видимо организм моего товарища при повторном приеме сыворотки с птичкой шагнул немного дальше, чем простая ловкость. Моими способностями владел теперь еще и старый товарищ, и это было неплохим приобретением.

Решил включиться в игру и, выйдя из своего добровольного «заточения», строго приказал ему больше с окружающими не экспериментировать, а больше слушать-вникать-следить…

Напоследок Сашка выдал мне образ девушки в расшитом халате, подающей ему полотенце и очень довольный заржал моему возмущению.

По правде сказать, я радовался таким переменам. Гораздо хуже было делать Сашке искусственное дыхание и беспокойно вглядываться в стремительно теряющие цвет мертво-бледные глаза.

«Ничего, разберется, — сказал я себе, — Звезда монгольская… — пожалуй, иронии в думах не было, хотя моя вторая мужская половинка немного ревновала Рубана ко всем азиаткам сразу… — Имей совесть», — глядел я на Карину, ловко запрыгнувшую в седло, однако все сейчас застилал образ моей Энхчимэг и последняя встреча…

Гостиница Интурист в Листвянке и та единственная ночь1989-го года.

— Я хочу от тебя сына, — шептала тогда она. У нас была целая ночь, и поток моих прошлых воплощений, связанных с Монголией, вырвался, наконец, на поверхность. — Алтын Шувуу, — гладила она мои плечи в лучах рассветного солнца, и тихая прохлада байкальского воздуха обдувала наши тела…

— Эмнэ-э-э, — раздался гортанный голос кочевника с усиками, а я, перед тем как тронуть лошадь с места, уловил изучающий взгляд ламы, что подарил Сане шапку…

Сладковатый запах прелой овчины, а может и верблюжьей шерсти обволакивал пространство моего сна. В этой теплой глубине смешалось многое. Мелькали картинки штурма сухогруза, после и безо всякой логики их меняли тихие «прятки» в недрах Гуанчжоу. Я снова и снова падал с немаленькой высоты силовой установки в машинном отделении и бился под водой с тайваньским аквалангистом.

Когда заканчивалась очередная «серия» я вдыхал в этот краткий миг «всплытия» воздух монгольской юрты, для того чтобы снова провалиться во множественные видения.

Организм перезагружался. Попав, наконец-то, в тихую гавань, он всеми силами старался избавиться от напряжения. Вопрос «сколько же я не отдыхал?» так и не прозвучал. Смысла в нем не было. Вечность и глубочайшая пропасть отделяла Птахина родом из цивилизованного мира от Птахина дремлющего сейчас в полумраке юрты.