Ярослав Гжендович - Владыка Ледяного сада. Носитель судьбы [litres]

– Каких двоих? Тут есть лишь Удулай, невольник.

– Он не невольник. Он странник. Но прибыл с несколькими другими амитрайскими Деющими и, наверное, жрецами. Под предводительством одного, который умеет изменять лица и приказывает называть себя Багрянцем. Значит, те ушли. С той поры она и держит меня в башне. Не знаю, отчего она меня не убила. Все время что-то злоумышляет, придумывает. Прислала того амитрая, чтобы он меня вроде бы лечил, а потом снова начинает травить. Смильдрун никто не выбирал стирсманом, выбирали меня. Если они только узнают, что я мертв, то отберут у нее власть. Пока же она правит от моего имени и рассказывает, что я за морями. Но когда они решат, что я не вернусь, и начнут бунтовать, тогда она представит меня живым, но больным настолько, что и дальше станет править от моего имени. Так я полагаю.

– Найдет тебя в собственном доме?

– Да вывезет ночью одурманенного зельями и бросит на перевале, а потом поедет туда охотиться и найдет меня, едва живого, странника, который пал от усталости, почти добравшись домой. А потом я снова буду править, запертый в кладовке, не встающий с постели, отдающий власть своей любимой, сладкой Смильдрун.

Я мог доставлять Кальгарду неотравленную еду, причем не всегда, но у меня не было возможности освободить его или принести ему оружие. Если бы я отворил ему башню и провел в зал к домашним, те просто бы его не узнали. По крайней мере узнали бы его не сразу, и Смильдрун хватило бы времени, чтобы прикончить нас обоих. Впрочем, от зелий Удулая он весьма ослаб. С той поры, когда не каждый кувшин и не каждый кусок мяса приносили ему отраву, он мог уже садиться или вставать на короткое время, опираясь о стену. Ранее он либо ползал, либо лежал. Но то и дело приходил к нему бред и видения, и тогда он был не в силах говорить, только бормотал несвязно или плакал и бился там, где упал, как вынутая из воды рыба.

Итак, я получил союзника, который мог оказаться сильным, но пока что не мог ни для чего пригодиться.

И снова я ждал. В хороводе черно-белых, темных дней.

Однажды снега начали таять. С крыши падали сосульки, и все было промыто ледяной водой, что лилась с крыш и журчала ручьями. Мы радовались, глядя, как с гор сходят лавины, и даже тому, что нас мочит ледяной дождь.

А потом вся эта вода вдруг замерзла и опять выпал снег.

А через пару дней снова начал таять.

Кальгард вновь научился ходить, хотя ноги ставил осторожно и быстро уставал.

Я начал приворовывать еду, которую мы прятали в дровяном сарае внутри вязанок хвороста или завернув ее в кору, так, чтобы те свертки напоминали поленья.

Ночами было слышно тоскливое курлыканье птиц, тянущихся с юга. В деревьях и в земле начали кружить соки, и то же самое чувствовал я и в собственном теле.

Я выкрал из кладовой кувшинчик меленой лютуйки, которую тут никто никогда не использовал и которая стояла там давным-давно, но, к счастью, закупоренная и залитая воском, не выветрилась.

Бенкей нашел над рекой куст, чьи прямые стебли внутри были мягкими, так что их легко было продолбить: местные делали из них дудочки. Но мы порезали их на гильзы, которые заткнули деревянными пробками, наполнили отваром из лютуйки, а с другой стороны воткнули тесно подогнанный колышек, слегка выступающий из трубки.

Достаточно было вынуть такое вот простенькое устройство из-за пазухи и, нацелив на пса, ударить ладонью о выступающий колышек, вколачивая его внутрь гильзы. Пробка выскакивала, а струя отвара, который разъедал глаза так, что те слезились даже во время его варки, вылетала на морду гончей; собака падала на землю в муках и надолго утрачивала нюх и взор, порой даже навсегда. Тот самый отвар можно было разбрызгивать и на своем пути, окуная в него метелку из тонких прутьев – этого хватало, чтобы на долгое время сбить собак со следа.

Потом мы начали подковывать лошадей и ежедневно проводили их к кузнице, к которой обычно приближаться нам было запрещено. Пользуясь возможностью, Бенкей украл оттуда три гнутых гвоздя, которые потом расклепал и старательно согнул на концах. Сказал, что сумеет открыть таким инструментом любой замок и запор в городке, если только дадут ему немного передышки.

Мы крали куски веревок и старые попоны, которые прятали под седлами.

Везде еще лежали лохмы тяжелого мокрого снега, а там, где он уже растаял, видна была жирная, скользкая грязь или купы сухой желто-бурой травы. В воздухе запахло весной, хотя ничего еще не росло. Случались даже дни, когда тучи расступались, и мы видели кусочки голубого неба и солнце, о котором полагали, что оно успело куда-то пропасть.

Наши зимние войлочные сапоги, что мы носили с военными сандалиями, давно распались, и нам пришлось сделать новые из тряпок, кожи и кусков попоны. Сандалии нам тоже пришлось изрядно отремонтировать, но Бенкей справился с этим без труда, поскольку в армии умел это всякий.

Однажды нам отдали даже наши корзины путников. В связи с приходом весны мы должны были получить новую одежду, Удулай решил, что куда экономней надеть нам ту, которая у нас была, – потому он достал корзины, что до этого времени лежали в сарае.

Я не помню, когда в последний раз радовался чему-то так сильно. Я вынимал все из корзины, ласкал в ладонях мой походный кубок, металлические миски, щипчики для дурры и прочие вещи.

У меня забрали все деньги и раздвоенный на конце ножик для еды, зато у меня были теперь чистые перевязи, плетенный из тростника дождевик, одеяло, запасная летняя обувь, дорожная шляпа и мой шар желаний.

С этого времени я засыпал, сжимая его в ладони, и чувствовал себя так, будто вновь стал самим собой. Будто нужно было вспоминать, кто я такой и куда направляюсь.

А когда я засыпал, сжимая пальцы на холодном металле, то возвращался в страну моего детства. Вновь открывались передо мной белые, разогретые стены Маранахара, в ноздри мои ударял запах пахучих масел, фруктов и уличной еды. Я слышал музыку, гонги и песни жрецов разных вер, слышал слова родного языка. Снова вставали передо мной мои родные: отец, мать-императрица, мои братья и сестры, видел я Айину, Фиаллу, Тахелу и Ирису, моего учителя Ремня, моего проводника и друга Бруса, сына Полынника. Я снова шагал по плитам дворца или по камням моего города, в резком свете солнца; я плакал в тех снах, но когда просыпался, глаза мои оставались сухими, и только при виде почерневших балок с забитыми мхом щелями чувствовал я, как стискиваются мои челюсти.

Когда мы получили корзины, Бенкей настолько расчувствовался, что в глазах его встали слезы.

– Надаку этой страны говорят нам, что время в дорогу, – сказал он. – Это знак. Думаю, что твое предназначение проснулось. Ты снова станешь Носителем Судьбы.