Виктор Глебов - Алеф [СИ]

— Нет, господин Шпигель пригласил меня принять участие в охоте, которую он устраивал для своих друзей.

— Вы согласились, надо полагать?

— Да.

— А потом уехали?

— Совершенно верно.

— Господин Кармин, я должен спросить: вы ссорились с Августом Шпигелем?

Я качаю головой:

— Нет, никогда. Мы были деловыми партнёрами и не имели поводов для ссор.

— Можно ли сказать, что вы были друзьями?

— Нет. Как я уже сказал, нас связывал только бизнес.

— Понятно, — Лемарский допивает кофе и ставит чашку на край стола. — А до того дня, когда Господин Шпигель пришёл к вам в офис, вы с ним никогда не встречались?

— Никогда.

— Хорошо, господин Кармин, на сегодня это всё. Но, возможно, по ходу следствия нам придётся задать вам ещё несколько вопросов, — Лемарский встаёт, собираясь уходить.

Я поднимаюсь, чтобы его проводить.

— Всего доброго, — говорит полицейский, когда мы подходим к двери.

Он снимает с вешалки пальто.

— До свидания, — отвечаю я.

Старший лейтенант выходит. Пока он шагает по дорожке, я успеваю разглядеть его автомобиль — тёмно-синий «Форд». Не новый, но и не старый. Куплен года три назад.

У этого полицейского явно большие амбиции. Наверняка, он захочет приплести меня к этому делу, а значит, начнёт копать. Надо быть настороже.

Многие обрадуются, если станет известно, что я имею отношение к исчезновению или даже смерти одного из обитателей виртуальности. Люди, которые устраивают демонстрации перед офисом моей фирмы и пишут обличающие статьи в газеты, ухватятся за возможностью в очередной раз облить меня грязью.

Дешёвые журналы, помешанные на сенсациях и иллюзии собственной значимости, изображают меня заспиртованным в огромной банке вместе с моим рабочим столом, телефоном и прочей дребеденью. Они печатают эти карикатуры, желая продемонстрировать свою лояльность общепринятой морали и обозначить, по какую сторону баррикад находятся. Своими гнусными картинками они намекают на то, что меня ждёт та же участь, что и мои творения. Но те, кого я продаю, никогда со мной так не поступят. Потому что мертвы. Зато многие получают от меня предметы своих желаний, я превращаю их мечту в реальность. Я делаю для них даже больше: дарю им мечту, а потом воплощаю её. Делаю предложение, порождая тем самым спрос. Я позволяю людям думать, будто служу их пристрастиям, в то время как заставляю их работать на мою индустрию.

Когда мы начинали, у нас не было конкурентов. Не существовало норм, понятий и представлений о том, каким должен быть предлагаемый нами товар. Мы творили его из ничего на пустом месте на глазах у всех. Ничто не ограничивало наших фантазий, мы чувствовали себя художникам, стоящими на пороге открытия нового направления в искусстве. Мы были авангардистами.

Красота условна и аморфна, а значит, фактически, не существует. Возьмём «Мону Лизу» Леонардо да Винчи. Меньше всего она похожа на женщину, способную вызвать желание. Рахитичный лоб, отсутствие бровей, мощные плечи — и всё это на фоне тончайшего, практически ажурного итальянского пейзажа. Тем не менее её лицо является выверенным эталоном женской красоты. Можно представить, как да Винчи ползал по холсту с линейкой и штангенциркулем, пытаясь воплотить идеальные пропорции.

Затем барокко поставило на пьедестал какую-то обшарпанную ракушку и сказало: «Вот красота!» И все бросились чертить асимметричные здания и гнуть циркули.

Вслед за этим «Натуральная школа» выкопала из грязи гнойных бродяг, сифилитичных шлюх, алкашей, преступников и сказало: «Се человек!» И мир, содрогаясь от отвращения, преисполнился гордостью за собственную терпимость.

На беду натурального метода, хоть фекалии и имеют свойство пованивать, человек обладает способностью принюхиваться. Поэтому вскоре никто даже из самых лучших побуждений не желал плакать над поражёнными гонореей проститутками.

В этом кащеевом яйце и заключена смерть любого нового метода и направления: они приедаются.

Скоро нашими маленькими уродами будут интересоваться лишь полоумные старики, которые не в состоянии придумать себе новое занятие и поэтому вынуждены принимать то, что им дают. Нам остаётся утешать себя лишь тем, что наши имена впишут в историю, как вписали туда имена Бретона, Пикассо, Маркеса, Кандинского и прочих новаторов.

Нет, конечно, мы не стали гениями своего метода, мы его только придумали, но подражатели настолько жалки, что не стоят упоминания. Беда в том, что наше направление не освещено сиянием ничьего гения, который сумел бы доказать, что оно — искусство. У сюрреализма были Элюар и Дали, у реализма — Толстой и Достоевский, у постмодерна — Маркес и Борхес. У нас же просто не хватит времени на то, чтобы кто-то появился: наше искусство слишком быстротечно. Мы как художники, которые умирают, кладя на картину последний мазок.

Около восьми вечера я вызываю Генриха и еду на площадь Семи Консулов. Пригласи меня Голем в реальной жизни — я бы остался дома. Настоящее тело у человека одно, и терять его не хочется. Личиной, в крайнем случае, можно пожертвовать. Стоит ли такой цены удовлетворение любопытства — вопрос отдельный, и я не успел, как следует, его обдумать.

Ночь искрится, а день сияет. Киберград хорош в любое время суток. Сейчас он горит миллионами неоновых огней всех цветов и оттенков, форм и размеров. Свет льётся сверху, снизу, с боков, он заполняет здания изнутри и рвётся наружу. На улице нет темноты, она существует лишь в небе, но кто смотрит туда, когда вокруг так много развлечений?

Но это лишь в центре. Там, куда мы приезжаем, царит благородный полумрак. Это мне по душе. Я выхожу из автомобиля, набираю полные лёгкие прохладного воздуха и медленно выпускаю его обратно. Башня, где собираются бабочки, теряет очертания на фоне чёрного неба и кажется мазком огромной кисти. Я иду к ней, но останавливаюсь в нескольких шагах от крыльца.

Голем сидит на ступенях, уперев локти в колени, и курит сигарету. Я молча жду, пока он поднимет голову и посмотрит на меня.

— Добрый вечер, — произносит Голем, вставая. — Помнится, ты сказал, что хочешь ещё раз посмотреть на бабочек.

Я отрицательно качаю головой.

— Нет?

— Ты предложил взглянуть на них. Я лишь согласился.

— Это мелочи, не правда ли? — Голем запрокидывает голову, чтобы бросить взгляд на башню. — Но на самом деле, бабочки, конечно, ни при чём.

Тут он прав: до насекомых мне нет никакого дела.

— Зачем ты хотел меня видеть? — спрашиваю я.

У меня подмышкой пистолет с аламутовским вирусом. Я могу застрелить этот аватар Голема прямо сейчас, но не сделаю этого, если он меня не вынудит. Наверняка, он подозревает, что я вооружён, но остановит ли это его, если он задумал меня убить? Скорее всего, нет. Когда индивидуальность начинает себя копировать, то по мере роста числа дубликатов уподобляется муравейнику с его коллективным разумом, где важна лишь колония, но не личность. Ну, или гидре с множеством щупалец. Я вижу только одну, и её гибель ничего не изменит.