Игорь Минаков - Русская фантастика – 2018. Том 1 [сборник]

По привычке я тотчас начал читать. Книга оказалась об архитектуре. Написано было сложно, но хорошо, и мне стало очень интересно, но фотограф Илья позвал меня и спросил, нельзя ли позвать какого-нибудь ребенка, чтобы я как будто читал бы с ним эту старинную книгу, и так символически стало бы видно на портрете, что я передаю мудрость юному поколению.

Сами понимаете, как трудно с детьми в университете. Дети тут, как правило, уже очень крупные, ни в какую не желающие признать, что все еще остаются детьми, и не особенно охотно воспринимающие, когда им передают мудрость.

И в этот момент в читальный зал вошел Кирилл.

Непривычное ощущение исчезло, мир перестал скручиваться и мерцать. Кирилл сидел во тьме и прислушивался, не зная, что делать дальше. Спускаться в канализацию без фонарика было страшно. За кристаллом охотятся. Искать будут очень-очень старательно.

Он ждал, что над крышкой раздадутся шаги и голоса. Они и правда раздались. Но совсем не те, которые он ожидал. Несколько круглых дырочек, через которые лился свет, кто-то загородил велосипедной шиной. Два голоса, почему-то женских, яростно спорили на непонятном языке. Кристалл во рту у Кирилла потеплел – и мальчик осознал, что понимает, о чем речь. Девушки спорили, куда пойдут на экскурсию, и наконец решили, что непременно стоит начать с собора Святого Вита.

«Прага», – испугался Кирилл. Можно будет дома соврать, что заскучал и пошел домой один, но, если он не успеет вернуться к ужину, мама будет очень беспокоиться и ругаться.

Дождавшись, пока туристки сядут на свои велосипеды, Кирилл выбрался из люка, сдвинув узорную крышку с каким-то литым святым, спрятал кристалл под одежду и пошел за девушками.

В храме он смешался с большой группой туристов, пристроившись к худой немке с такими же, как у него, светлыми волосами, и какое-то время бродил, разглядывая статуи. Но видел перекрытия и двойные диагональные балки свода. Словно Иона в чреве кита, он ощущал вокруг себя живое дыхание просторного центрального нефа. Чувствовал, казалось, самим позвоночником, как математическая точность Маттиаса сочетается со скульптурной лепкой Партлержа. И словно далекий, но сильный магнит, его звало в вышине большое окно-роза – поздний цветок на долго тянувшемся к солнцу древе храма.

Кирилл нырнул в одну из боковых полутемных капелл, оглядывая толпу туристов. Его, казалось, никто не замечал. Быть может, чужаки сбились со следа?

Мальчик тихо прошел между скамьями. Остановился в самом центре многоцветного узора, что рисовало на полу солнце, проникая сквозь круглый витраж, созданный Франтишеком Киселой.

Какой-то мужчина в толпе, минуту назад увлеченно снимавший убранство храма, отложил камеру и сделал шаг к Кириллу, но мальчик уже вынул из-за пазухи кристалл.

Отражение задрожало и переменилось, пестрые блики у его ног задвигались, роясь и меняя форму. Подобное тянулось к подобному через века и километры, соединяя пару готических розетт, роняющих цветные лепестки отсветов на мозаичный пол.

Туристов стало меньше. Кирилл различил в полутьме высокие колонны, капители аркад, украшенные резными листьями. И всюду на стеблях переплетов высоких окон цвели готические розы. Кто-то удивленно спросил по-французски, чей это ребенок. Реймс…

Я немного расскажу вам о Кирилле.

Его мама работает секретарем в деканате, где, как и на кафедре моей бабушки, все время шумно и совсем нет возможности читать и думать. Поэтому Кирилл, которого на каникулах не с кем оставить дома, иногда приходит ко мне в библиотеку.

Кириллу десять лет. Он учится в третьем классе, живет с мамой, папой и работающей бабушкой, любит читать. Больше всего на свете он хотел бы настоящий миелофон и фотокамеру в глазу, чтобы она срабатывала от движения век. Он худой, невысокого роста, но жилистый, со светлыми прямыми волосами и серыми глазами. Карманы его школьных брюк всегда немного оттопырены, потому что он вечно собирает на улицах что-нибудь интересное и таскает с собой бутерброд, чтобы кормить бродячих собак.

– Сегодня я видел, как кошка ловила бабочку. Она встала на задние лапы, вытянула передние и замахала ими в воздухе, а бабочка в это время села ей прямо на нос. Вот если бы у меня был фотоаппарат прямо в глазу… – Когда в библиотеке мало студентов и я свободен, Кирилл садится на любимого конька, и мне остается только слушать. – …я бы успел сфотографировать. А так оно было и исчезло, и если я расскажу, то никто не поверит.

– А с фотографией поверят? – спрашиваю я.

– Фотографиям всегда верят больше, чем людям. Потому что там химия, а она не умеет врать. Папа так говорит. Но когда дядя Вася идет в магазин за пивом, а своей жене говорит, что он за хлебом, мама говорит, что это у него химическая зависимость от вина, поэтому он и врет. Значит, фотографическая химия не врет, а дяди-васина – очень даже. Получается, химия врет только в человеке, а на бумаге – перестает. Так?

– Может быть, – пасую я. – Я не химик.

– Вы библиотекарь, – припечатывает Кирилл. – Вы все знаете про бумажные книги. Они врут?

Я думаю, что ответить, потому что совершенно точно знаю, что Кирилл все запомнит и будет обдумывать, пока не придет к какому-нибудь выводу, и одна судьба знает, какому, и смогу ли я потом оправдаться перед вечностью за то, что он выдумает в своей вихрастой светлой голове.

– Книги… Книги никогда не врут. А вот люди, которые их пишут, могут и ошибаться. Человеку свойственно ошибаться.

– С чего вы решили, что свойственно? Если бы это было нормально, то с чего бы тогда все так тряслись из-за ошибок?

– Это не я сказал, это Сенека, античный философ.

Кирилл грызет карандаш, задумавшись о философе, а потом – так с ним всегда бывает – выдает то, что надумал.

– Думаю, он правильно сказал. Свойственно – это же не обязательно хорошо. Вот пи́сать нам же тоже свойственно, но это не значит, что можно выйти перед людьми и описаться. Стыдно же будет. Вот и ошибаться стыдно перед всеми, но надо же, нельзя же жить и не писать, и не ошибаться. Вот люди и прячутся в лаборатории, чтобы там ошибаться, а потом, когда уже наошибались и придумали что-то новое, тогда выходят ко всем и рассказывают, что у них получилось, но уже без ошибки, и тогда это не стыдно, а слава и почет.

– А ты что же, хотел бы славы и почета? – спрашиваю я с улыбкой. Кирилл очень не любит, когда с ним говорят снисходительно, он сердится.

– И что вы улыбаетесь? Славы и почета все хотят, потому что, если славы и почета нет, как понять, что ты все сделал правильно и хорошо? – Он задирает подбородок и смотрит на меня с вызовом.

И мне опять приходится выбирать слова, чтобы сказать все правильно.

– Если ты сделал все как надо, то от того, что ты сделал, в мире становится лучше жить, – отвечаю я.