Роман Глушков - Сорвавшийся с цепи

Последнее было легко исправить. Взведенный пистолет лежал в набедренной кобуре. Стоило лишь взять его в руку, поднести к виску и последовать примеру Хана — и всё.

Пока что капитан хватался за оружие по иной причине — чтобы отпугнуть негодяев, которые раз за разом порывались отобрать у него «ствол». Их лица Мизгирь узнавал с трудом, но убивать их не хотел, пусть они и были негодяями. К счастью для них, они предпочитали не нарываться. И быстро исчезали из виду, когда их очередная попытка разоружить Мизгиря терпела фиаско.

В себя он тоже так и не выстрелил. Странно, почему. Он не испытывал ни малейшего удовольствия, пребывая между Землей и адом. Напротив, это было мучительно. Однако Мизгирь не забыл, что сначала ему надо выплатить долг седому человеку со шрамом на шее. Будучи живым, Мизгирь возвращал свои долги. Будучи ни живым ни мертвым, придерживался того же принципа. Умерев сейчас, он обманул бы кредитора. Что выглядело бы несправедливо, ведь у капитана было, чем платить, и он не нуждался в рассрочке.

Вот только кредитор куда-то запропастился и не хотел являться к своему должнику.

Жизнь Мизгиря оборвалась в тот момент, когда он, взмыленный и задыхающийся, вбежал на холм и увидел, что опоздал. Именно тогда у него в голове что-то взорвалось и он провалился в это неведомое ему доселе состояние.

Сколько там было трупов? Он уже не помнил. Их число стало неважно, когда ему сообщили, что из всех оставленных на кирзаводе беженцев выжил лишь Илюха. А прочих вырезали словно кур, в чей курятник пробралась лиса. Именно вырезали — все они были убиты ножом. Кого-то зарезали одним ударом, но на многих было по нескольку ран. Чудовищных, уродующих тела и лица. С трудом верилось, что такое сотворил всего один живодер, да еще в спешке, пускай усыпленные им жертвы не сопротивлялись.

И везде — кровавая «М», до сих пор горящая перед глазами у Мизгиря. Теперь он тоже был клеймен Мороком, даром что тот не полосовал его своим ножом.

Морок лишил капитана практически всего. И даже не дал нормально попрощаться с мертвыми родными. Тварь знала, что делала. Знала, что Мизгирь навсегда запомнит жену и детей такими, какими убийца их оставил. У Альбины, которой Морок рассек горло от уха до уха, были вдобавок выколоты глаза, а также отрезаны нос и щеки. Семилетней Мирке чудовище вонзило нож в спину, а затем сломало ей тоненькую шейку и оставило ее лежать с развернутой назад головой. А Тарасик… Его голову отыскали лишь на следующий день у подножия холма. Выброшенная Мороком, она скатилась по острым камням с самой вершины. Поэтому от лица у мальчонки ничего не осталось — даже изуродованное лицо его матери выглядело не столь душераздирающе.

Все, что Мизгирь делал в тот день и два последующих, это копал. Почти безостановочно ковырял землю лопатой. И завывал по-волчьи, когда лопата порой выпадала из его дрожащих рук. А затем снова копал до кровавых мозолей, натертых поверх тех, что едва зажили после недавних похорон.

Все стрельбаны и Илюха копали могилы, а с наступлением темноты, когда едва держались на ногах от усталости, жгли в кострах ненужные вещи убитых. Кладбище, оставленное ими в своем разрушенном поселке, теперь казалось совсем небольшим по сравнению с тем, что они вырыли здесь.

Немыслимо, но один-единственный человек убил куда больше людей с «Гордой», чем последнее землетрясение. И этот человек — хотя человек ли на самом деле? — все еще гулял на свободе. Чем приводил стрельбанов в выжигающую их изнутри, бессильную ярость.

Что творилось дальше, Мизгирь припоминал смутно. Это были не поминки, а какое-то сумасшествие. Выпитый над свежими могилами за упокой умерших самогон шибанул капитану в голову со страшной силой. И он, не зная, куда направить неудержимый поток злобы, поджег палатки и оба внедорожника. А затем орал, пока не сорвал голос, давясь слезами и пытаясь перекричать рев пламени.

Никто не остановил капитана. Кайзер, Горыныч, Пендель, Ярило и Ушатай вели себя не лучше, успев напиться, подраться, вновь побрататься, нарыдаться и поваляться в грязи. Чудо, что они не перестреляли друг друга и не сгорели в огне. Как чудо и то, что их не навестил Морок, хотя он мог бы прийти и добить стрельбанов, которых в столь пьяном виде можно было брать тепленькими всем скопом.

Впрочем, «зверь» потому и не объявился, ибо знал: убив Мизгиря сейчас, когда тот сам желал умереть, Морок окажет ему величайшую услугу, только и всего.

Илюха взирал на эту пьяную «солдатскую» скорбь уже без того отвращения, с каким наблюдал за былыми отцовскими попойками. Нынче парень сам впервые в жизни приложился к бутылке и никто его не остановил. Бухач был мерзким пойлом, но Илюха отважно глотал его, пока в конце концов не упал без чувств и не уснул в собственной блевотине.

А когда наутро с трудом разлепил глаза, то решил, что ночью приходил Морок и пытался отрезать ему голову, но почему-то не довел дело до конца. И лишь отсутствие крови убедило испытавшего первое похмелье Илюху, что его догадка неверна.

В эти дни они с отцом были словно чужие. Казалось бы, гибель семьи должна была их сплотить, но вышло наоборот. Отец корил себя за то, что недооценил коварство «зверя». Сын сокрушался о том, что бросил оружие и сбежал. Не потеряй он карабин, то мог бы вернуться и прикончить Морока, прежде чем тот начал резню. Друг друга Мизгирь и Илюха ни в чем не обвиняли, но и утешать не торопились. Никто ни на кого не обижался, но выглядело именно так. Каждый переживал свое горе в одиночку, уйдя в себя и не ища успокоения. Тем более, что искать его все равно было бесполезно.

Горе горем, но к исходу второго дня этой свирепой тризны у скорбящих закончилась вода. Что с учетом мучившего всех похмелья оказалось сродни катастрофе. Мизгирь был в шаге от того, чтобы пустить себе пулю в висок, но самоубийство обезвоживанием в его планы не входило. Поэтому стрельбаны, похмелившись, собрали оружие, манатки и отправились в Погорельск.

Если кто-то наблюдал за их вторжением в город пять дней назад, сегодня он узнал бы их с трудом. Теперь это была натуральная кодла пьяниц, грязных, небритых и разящих перегаром. Но по-прежнему вооруженных и опасных. Или, правильнее сказать, еще более опасных, чем раньше, ведь в каждом из них клокотал гнев, готовый в любой момент вырваться наружу.

Илюха плелся следом за всеми с такой же тяжелой раскалывающейся головой и злобой на сердце. Как бы ни было ему мерзко, на второй день он снова глотнул бухача, искренне полагая, что физические муки притупят ему муки душевные.

Отчасти так и вышло. Но когда наступило отрезвление, стало только хуже. Илюха терпел. Стискивал в руках «итальянку» Горюева, затвор которой ему повезло отыскать (разобравший винтовку Морок выбросил затвор далеко, но недостаточно, и вдобавок тот блестел на солнце), и шел за пьяным отцом, так же шатаясь от похмелья и усталости, и так же порой спотыкаясь на ровной дороге.