Константин Волков - Из блокады [СИ]

Вокруг нас образовалась небольшая толпа. Все смотрели на раненую женщину, а меня будто не замечали! Я бы понял, если бы они возмущались, бранились, угрожали, нет, молчат; вместо слов - непонятные жесты.

Чужаки расступились, и к нам подошёл седобородый дед. Он выделялся среди местных доходяг: молодое здоровое тело без выпирающих наружу рёбер и вздувшихся суставов, и старое, коричневое, порезанное глубокими морщинами лицо. Похоже, это и есть самый главный здешний авторитет, по крайней мере, смотрит на соплеменников так, будто перед ним не люди, а деревья, только деревья приходится обходить, а эти сами освобождают дорогу. Одет он, как и остальные, в меховые штанишки, к которым, в этом случае, прилагается такая же меховая душегрейка.

- Привели? - спросил седобородый.

- Да дядим, - протараторил один.

- С Настёной что, жива? - взгляд дядима остановился на покалеченной женщине.

- Да.

- Поторопитесь. Несли, что ли, зря?

Дядим ушёл, за ним, взяв Настёну, потянулись чужаки, рядом со мной не осталось ни души. Получается, я здесь не очень и нужен? Так я пошёл?

Они спохватились.

- Ты идёшь за мной, - пробубнил вернувшийся чужак. Мы пересекли деревню, вокруг снова сомкнулся лес, но вскоре я увидел другую поляну. Здесь все и собрались. Настёну к чему-то готовили: её раздели, украсили весёленькими и неуместными цветочками, натёрли чем-то приятно пахнущим и маслянисто блестящим. Я ещё раз убедился, что она куда симпатичнее тех, кто суетится вокруг неё. Худощава, но что же поделать? От лесной жизни не зажируешь.

На дальнем краю поляны я увидел странное сооружение. И чем больше я его разглядывал, тем более непотребным оно казалось. На первый взгляд постройка напоминает то ли часовенку батюшки нашего Алексея, то ли увитую дурманом веранду. Строение чуть выше человеческого роста. Есть купол, есть и крест, но какие-то они не такие. Вместо красоты - уродство, аж мурашки по спине! Плетёная из ветвей ивы крыша опирается на четыре бурых, словно вымазанных запёкшейся кровью, столба. А крест, такой же кровавый, кособоко приспособлен сверху. Земляной пол, три стены увиты хмелем, а четвёртой и вовсе нет. Чужаки собрались поодаль, близко к зловещему сооружению не подходят. Понятное дело; кому охота приближаться к преспокойно растущему внутри "часовенки" кровопивцу.

Может, это какой-то другой сорт растения, а, может, дикари его окультурили, только ловчие отростки совсем короткие, будто подрезанные. Скоро я понял, что длинные этой травке и ни к чему, потому что ей не надо беспокоиться о добыче пропитания.

Настёну закончили обмывать, натирать, запихали ей в рот светло-зелёную кашицу, тогда и пришёл дядим. Он принёс странную животину: то ли собачонку, похожую на лесную тварь, то ли тварь, напоминающую собачку - глядя на уродца, сразу и не поймёшь. Размерами зверёныш чуть больше кошки. Шубка облезла, местами шерсти совсем не осталось - лишь чёрная сморщенная кожа. Уродец еле слышно скулит, звериное чутьё нашёптывает ему: люди затеяли недоброе. Дядим держит крепко, ладонь зажала пасть - ни укусить, ни вырваться, ни завыть на собачью судьбу. Остаётся лишь трусливо поджимать хвостик.

Дядим отпустил зверька на землю, псинка, освободив морду, хрипло тявкнула, потом, заглянув деду в глаза, отчаянно заскулила. Тот, опустившись на корточки, потрепал ладонью загривок животинки. Псина немного успокоилась, хвост неуверенно завилял. Дядим ласкал, нашёптывал...

Короткий взвизг, пёс хотел убежать, но лапы подкосились, из перерезанного горла плеснула кровь. Дядим обтёр кусок острого камня о слабо сучащее лапами тельце, затем ногой подвинул тушку к коротенькому ловчему отростку травянистого монстра. Кровопивец жадно схватил зверька, листья свернулись, запеленав трупик, образовался плотоядно шевелящийся кочан.

Меня бросило в дрожь. Смотри, и запоминай, велел я себе. Дикари, они и есть дикари, по этому поводу не должно быть никаких иллюзий. И я смотрел, будто заворожённый. Противно, страшно, а глаз не отвести.

Когда монстр утолил голод, бурые от крови листья лениво раскрылись. От зверька осталась лишь высосанная тушка.

Чужаки опустились на колени: теперь их лица напряжены, глаза прикрыты. На ногах только я и дядим; не хочу я ползать перед их травчатым божком, а дядиму, наверное, по должности не положено. Смотрю я на творящиеся безобразия, и чудится, будто воздух над поляной густеет. Он сделался липким, как патока, и больше не пролезает в лёгкие, его приходится заглатывать. Стало жутко - до дрожи и слабости в ногах. Послышалось тягучее, и вязкое, такое же густое как воздух, то ли пение, то ли мычание. Сначала я не сообразил, откуда исходит звук, а потом дошло - странный напев издают дикари. Сперва мелодия была чуть слышна, но сделалась громче, в ней стал угадываться непривычный ритм. Воздух, завибрировал; сердце часто-часто застучало; меня сотрясла сладкая дрожь. Заворожив себя своим же мычанием, чужаки стали раскачиваться, сначала едва заметно, затем сильнее и сильнее.

Дядим прошёл меж сидящими дикарями к Настёне, и легко поднял обездвиженное тело. Женщина тоже достанется кровопивцу? Ему собачки мало? Вспыхнул безумный порыв: броситься, прекратить ужасный ритуал, длилось это недолгий миг - рассудок победил: кто мне Настёна? И, вообще: это их покойник, что мне за дело, как они его похоронят? Всё равно женщина долго не протянет, она почти мертва, благодаря мне, между прочим. Об этом и надо думать! Может, сейчас не меня несут к кровопивцу лишь потому, что для него нашлась другая пища. Тогда, выходит, я следующий?

От этих мыслей я оцепенел. Встряхнул меня порвавший уши истошный визг; в объятиях кровопивца Настёна очнулась. Худенькое тело сначала задёргалось, а потом бездвижно закаменело, но долго ещё слышались глухие стоны. Зелёный отросток пролез в рот, а листья спеленали конечности. Я увидел, от какой жути избавил Антона Савелий.

Казнь нескоро, но закончилась: Настёна затихла, сумасшедшая молитва оборвалась. Я несколько раз глубоко вдохнул, пытаясь унять скачущее галопом сердце и понял, что ощущение тягучести воздуха исчезло. Чужаки разошлись, до меня им, по-прежнему, не было дела. Стало быть, надо бежать, и скорее. После того, что увидел, оставаться здесь показалось ещё страшнее, чем пропадать в лесу.

Несколько робких шагов, и я застыл рядом с деревьями. Выбор перестал казаться очевидным: я, даже приблизительно, не знаю, в какую сторону идти.

Пока я решался, обо мне вспомнил дядим.

- Здравствуй... давай, это, уже знакомиться Дима так меня зовут... Дядя Дима называют, я здесь самый главный начальник... а ты кто? - голос дядима звучал чудно, и говорил чужак необычно, без пауз и интонаций, будто сначала проговаривал фразу про себя, а потом слова стремились быстрее, пока их не забыли, выскочить наружу.