Андрей Силенгинский - Курьер

И врач действительно пришел, не прошло и пяти минут. Бесплодные потуги сесть я к тому времени пока оставил, так как мышцы пресса заявили решительный протест при помощи болевых ощущений. Что это был именно врач, мне гадать не пришлось, ибо он представился сразу и вообще, словно компенсируя молчаливость медсестры, оказался разговорчивым... очень разговорчивым.

Дмитрий Стефанович (именно Стефанович, так как папа — грек, этой ценной информацией врач со мной поделился незамедлительно) был моложав, подтянут и улыбчив. Со мной он общался как со старым другом, которого зашел проведать после вчерашней совместной попойки. Того и гляди позовет пивка тяпнуть для поправки здоровья...

Но до таких новаторских медицинских методов все-таки не дошло, доктор справлялся о самочувствии, как бы между делом, не прекращая разговора, считал мой пульс, мерил давление и, оттягивая веко, вглядывался в глаза. Думаю, если бы жить мне оставалось считанные часы, он сообщил бы мне об этом тем же веселым и беззаботным тоном.

Однако Дмитрий Стефанович сказал совсем другое, звучащее для моих ушей просто музыкой... если оставить за скобками излишне пространную форму изложения. Что родился я в рубашке, и подобных счастливчиков он видел три... нет. четыре раза в своей практике (эти случаи были перечислены). Что в принципе, я здоров как бык и очень скоро он, Дмитрий Стефанович, выкинет меня к чертовой матери из больницы, чтобы место зря не занимал. Но, с другой стороны, чтобы я все-таки с физической активностью пока не усердствовал сверх меры, потому что в таком случае мое везение вполне может очень даже внезапно закончиться. И тогда в лучшем случае мною придется уже всерьез заняться Дмитрию Стефановичу, а в худшем — Валерию Ефимовичу, а на Валерия Ефимовича еще не жаловался ни один пациент, потому что Валерий Ефимович — патологоанатом.

Мне слов в этом спектакле практически не досталось, но я не жаловался. Кое-какие вопросы по поводу моего здесь присутствия у меня имелись в наличии, но я с ними не спешил. Для начала правильней будет поговорить с Робертом или Яковом Вениаминовичем, а уж после этого можно будет проинтервьюировать и доктора, если какие-то неясности останутся. Пока же меня устраивал имеющийся объем информации: я жив. моей жизни ничего серьезно не угрожает, скоро я смогу покинуть больницу.

— Вы кушать хотите? — спросил Дмитрий Стефанович.

Я прислушался к себе и честно сказал:

— Не знаю.

Дмитрий Стефанович с довольным видом кивнул.

— Значит, хотите. Потому что, если бы вы не хотели, то знали бы об этом вполне определенно. Обед будет примерно через полчаса, вам принесут сюда. И не спорьте! — решительно добавил он, хотя я спорить и не собирался. — Вставать вам еще рано. Кушать — в самый раз, а вставать рано.

Когда доктор вышел, тишина в палате воцарилась отчетливая и долгожданная. Я попробовал для тренировки поговорить сам с собой вслух и выставил себе по этой дисциплине вполне уверенную четверку

— услышь я себя со стороны, оснований представлять себя на больничной койке у меня бы не появилось. Значит, пришло время для позвонить родителям. Лучше все-таки папе, подумав, решил я. У мамы чутье... я иногда его боюсь. Не имея в виду ничего конкретного, она может вдруг спросить, где я. Придется либо хитро выкручиваться, либо врать напропалую. Для ведения тонкого диалога я еще не вполне пришел в себя, а врать маме попросту не умею. Умалчивать, уходить от ответа, но не врать.

Подвижность моя достигла столь невероятных величин, что я почти без труда дотянулся до своей одежды и извлек мобильник. Пропущенных не было, и я облегченно вздохнул. Глянул на дату и облегченно вздохнул еще раз. Без сознания я валялся менее суток. Будем считать, что я просто долго спал...

Покрутив телефон в руке, я довольно быстро придумал тему для разговора. Видеорежим я, конечно, включать не стал, впрочем, так я поступал достаточно часто, чтобы это могло вызвать подозрения.

-Да?

— Привет, пап! Какие у вас с мамой планы на эти выходные?

Папин вздох заслуживал театральных подмостков.

— Да какие у стариков могут быть планы?

— Я за стариков ничего не знаю, я ведь у вас спрашиваю.

Папа засмеялся.

— А что такое?

— Ничего особенного, просто у меня вроде как завершилась грандиозная ремонтная эпопея. Квартира выглядит как новая, так что имею полное право устроить новоселье. Как вы смотрите на субботу?

Я еще на самом деле не видел окончательного варианта своего жилища, но питал определенную уверенность, что за последний день работ бригада едва ли могла что-то катастрофически испортить... В любом случае, до субботы я домой вернусь. Не меньше Дмитрия Стефановича заинтересован в освобождении занимаемого койко-места.

Мы еще чуть-чуть поговорили, я (через посредничество папы) поспорил с мамой о моей способности накрыть стол самостоятельно, без ее помощи. Сошлись на компромиссном варианте, который меня вполне устроил, ибо такую рыбу, как готовит мама, я никогда не приготовлю сам и не закажу ни в одном ресторане.

Отключив телефон, я откинулся на кровати — все-таки разговор меня утомил. Зато теперь я точно почувствовал, что голоден. Сутки ничего не ел все-таки. Так что обед пришелся весьма кстати.

Я в своей жизни слышал много леденящих душу историй про больничную еду, но к этой конкретной трапезе у меня претензий не было. Не пир, конечно, но более чем съедобно. Сюда бы еще рюмочку коньяка... Но просить об этом строгую медсестру было бы бестактно. Так что, когда она забирала поднос с пустыми тарелками, я ограничился словами благодарности. А она, уже в дверях, произнесла, наконец, первые услышанные мною от нее слова:

— К вам посетитель. Доктор разрешил, только чтоб недолго.

Любопытно, а я раньше считал, что в обеденное время посетителей к больным не пускают... Или для отдельной палаты отдельные правила? Впрочем, мне было все равно, посетителю я был рад. Яков Вениаминович или Роберт?

Но это был не тот и не другой. И если я удивился, то только на секунду-другую. Потому что чему тут удивляться? На пороге палаты с пакетом в руках стоял Александр Константинович.

Глава двадцать пятая

Фрукты из пакета Александр Константинович разложил на тумбочке. Это было удивительно трогательно и мило. Сейчас он дотронется тыльной стороной ладони мне до лба, улыбнется ободряюще и спросит: «ну как ты, держишься?». А я тоже улыбнусь — но уже мужественно — и измученным, тихим, но сильным голосом отвечу: «меня так просто не сломаешь!».

Но Александр Константинович вместо этого начал меня потчевать, расписывая достоинства принесенных фруктов так ярко и смачно, что я задумался, а не торговал ли он на колхозном рынке, прежде чем стать магом. Мне пришлось глотать слюну и прилагать усилия, чтобы не впиться зубами в грушу — и это при том, что я только что пообедал. В такой вот обстановке следующая фраза комконовца прозвучала резким диссонансом: